Игнач крест - [63]

Много часов проводила она и в Нередицком монастыре, предпочитая молиться там, а не в огромной церкви Благовещения на Городище. До Нередицы было рукой подать, только перейти по деревянному мостику через Спасский ручей да подняться на холм, и ты уже оказывался в небольшом и уютном храме Спаса, где смотрели на тебя со всех сторон прекрасные лики святых и великомучениц — и со сводов, и со стен, и из-под купола. Здесь она замаливала свои никому неведомые грехи и грехи своего своенравного мужа. Никто никогда не осмеливался передать ей сплетни, ходившие о нем в Новгороде, но ее чуткая душа и не нуждалась в подсказках. А теперь ей совсем было не до того, теперь она молилась за упокой души убиенного сына своего — князя Тверского, князей Владимирского, Рязанского и других и всех погибших. Просила она Господа и о спасении Новгорода, чтобы не дал он погибнуть ему от рук злого ворога.

Федосья никогда не вмешивалась в княжеские дела своего мужа, шла ли речь о Новгороде или о его вотчине Переяславле-Залесском, но теперь время пришло! Она не могла остаться в стороне перед лицом такой страшной опасности, когда от войска иноплеменников поганых их отделяет всего сто верст, а может, и того меньше.

Федосья без стука отворила дверь в горницу, где уже несколько дней Ярослав спал и ел, не показываясь никому на глаза. Князь был не один. Он склонил голову в княжеской шапке, отороченной мехом, и внимательно слушал, что ему тихо докладывал боярский сын Федор Ярунович, подобострастно склонившийся перед ним, щеголяя своими зелеными сафьяновыми сапожками, шитыми золотыми нитями. Ярослав в ярости обернулся, готовый запустить в смельчака, вошедшего без спросу, тяжелым серебряным кубком, стоявшим перед ним, но, увидев жену, только крепче сжал рукоять палки в виде длинноклювой птицы с круглыми глазами, с которой никогда не расставался. Поговаривали, будто это потому, что навершие больно похоже на самого князя. Давно не чесанная борода Ярослава была всклокочена, он сильно исхудал, и его большой крючковатый нос стал и впрямь свисать, как птичий клюв, темные глаза с яркими белками метались под нависшими бровями, как загнанные на снегу волки. Известие о гибели сына и брата Юрия согнуло князя. Горе и страх мешали выпрямиться и вздохнуть полной грудью, но мысли были холодны и расчетливы, хотя ярость и душила его.

— Вот, явилась! — гаркнул он. — Кто тебя звал? Все подглядываешь, все вынюхиваешь!..

Эта брань, эти комья грязи, которые Ярослав обрушил на княгиню, не задевали ее, как будто перед ним была не человеческая плоть, а чистые струи дождя, освежающие все вокруг. Взгляд ее оставался ясным и незамутненным. Отпрянувший было Федор отвесил княгине поясной поклон. Глаза Федосьи были обращены только на него.

— Вот, боярин, — протянула она Федору тяжелую шкатулку, которую держала в руках, — возьми и передай ее посаднику Михалкову. Здесь все мои украшения. Я дарую их на оборону города от лютого ворога. А тебе, князь, достало отсиживаться по хоромам, пора встать во главе войска, — неожиданно обернулась она к Ярославу. Только теперь Федосья в упор посмотрела на мужа.

Глаза Ярослава округлились, брови изогнулись дугой от удивления, но взгляд его смягчился:

— Что ты понимаешь в этих делах, добрая душа? Иди.

Ярослав встал, высокий и сутулый, подошел к жене, взял у нее шкатулку и поцеловал в лоб. Когда она вышла, Ярослав открыл шкатулку, погрузил в нее свои длинные пальцы, и с его ладони полились, начали стекать капельками росы жемчужные и янтарные нити бус, блеснули перстни и кольца, серебряные колты[115], тяжелые золотые браслеты, украшенные самоцветами, сверкающими, как радуга над Ильмень-озером после грозы. Все содержимое шкатулки князь пересыпал в глубокую кожаную калиту[116], на две трети уже полную.

— Это как раз то, чего мне не хватало, — пробормотал он, тщательно завязывая суму тонким и прочным шнуром, концы которого просунул в отверстие плоского и гладкого кружка свинцовой печати, и оттиснул на ней с двух сторон княжеский знак — изображение своих святых.

— Ты все запомнил? — спросил Ярослав, передавая тяжелую калиту Федору. — Ну-ка повтори!

— Я должен сказать хану, что это только почин. Что если он согласится выполнить твой наказ, то получит еще столько, сколько пожелает. Но пусть не забывает, что Новгород снаряжает супротив него несметное войско. — Боярский сын говорил шепотом с характерным присвистом, сильно раздражавшим князя и происходившим от того, что нижняя челюсть Федора выдавалась вперед и между зубами всегда была щель.

— Иди, — только и сказал Ярослав, указывая палкой с костяным навершием на дверь.

Федор молча склонил голову, спрятал калиту под корзно и пятясь удалился. Пройдя незамеченным к саням, спрятанным за кустами Спасского ручья, он погнал лошадей вдоль правого берега Волхова, с тем чтобы быстрее добраться до Торга у Ярославова дворища и затеряться среди густой толпы, бесчисленных телег и саней.

Не просто давалась Федору тайная служба у Ярослава Всеволодовича. Сколько надо было проявить изворотливости, чтобы завоевать доверие такого проницательного человека, как посадник Михалков! Боярин чувствовал себя, очутившись между Степаном Твердиславичем и князем, как зерно между двумя жерновами. Но пути назад уже не было. Если посадник узнает о его тайных сношениях с Батыем, не миновать дыбы. А не выполни он распоряжение князя, кто-нибудь из его ратников отсечет ему невзначай голову. Федор тяжело вздохнул: ему стало жаль своей молодой жизни, но посулы князя и страх перед ним двигали его вперед по этому пути к неминуемой, как ему мерещилось, гибели. «Вот и тысяцкий Петрилович уже что-то заподозрил… С другой стороны, не может же князь, живя на отшибе, не иметь в граде свои глаза и уши? Потому и любимцев заводит он с таким толком, чтобы всю жизнь Новгорода знать как свои пять пальцев. Страшен Ярослав во гневе, только хитрости и ума ему тоже не занимать! Да и щедр по-княжески, не то что посадник, тот каждую гривну, каждую куну на счету держит — не свои ведь. Да разве уследишь? Взять хоть его холопа Митрофана, не зря, надо думать, в Торжок с товарами наладился ездить. Сколько раз небось посадника вокруг пальца обводил! А открой Твердиславичу глаза, все равно Митрофан выкрутится, тебе же еще, как доносчику, первый кнут и достанется. Ничего, я еще сверну ему шею. Больно прыткий!..»