Иглы мглы - [75]

Шрифт
Интервал

("Ветреная изморозь акаций…")

К чему-то здесь можно бы и придраться, но убедительная звукопись, идущая от непосредственности — налицо.

Впрочем, себя Виктор Широков отнюдь не рассматривает как Страну Утренней Свежести или, хотя бы, как человека есенинской школы. (Что отчасти, но было бы тоже верно.) Наоборот! — он прочно обосновывается среди кабинетных лиц и вот что говорит о себе в стихах, посвященных Леониду Мартынову: "И все-таки живет мерцание, что я наследовал ему не только пресловутой книжностью". Книжность? Она и снова она?! А вот не надо бы нам верить обзывательствам и соглашаться на ярлыки! Потому что обвинение поэтов (со стороны критики и некритики) в "книжности" — это ведь тоже недурственный прием прерывания большой Традиции, пресечения Преемственности, подсекания крыльев под корень — у людей наиболее нравственных, — не самых беспамятных то есть! И ведь до чего допрыгались! До того, что и в школах теперь никакой больше "книжности" нет, а только одна порнография!

Вроде как, соглашаясь быть зряшно обозванным, Широков-то, впрочем, и сам оценивает эту "книжность" как "пресловутую". Видимо, недаром? И (завзятый вообще наговорщик на себя самого!), видимо, недаром с таким упрямством выказывает он своему "недостатку" верность:

И, как составы, несчетные книги,
их перечесть не сумею вовек!

Показательно, что само слово "книжность" (в значении уничижительном) зародилось не так давно! И чуть ли не вместе с попытками всеобщей и полной манкуртизации нашего общества и литературы.

Всемирную забывчивость, точно "всемирную отзывчивость", в добродетель возвести старались! А между тем то, что на устах невежественного (или притворяющегося невежественным) критикана называется "книжностью", есть (при не замечаемых им удачах) всего лишь АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ НАЧАЛО в творчестве, противоположное ДИОНИСИЙСКОМУ. Вот, да и только! Первому (аполлоническому) и следует зачастую тот же Виктор Широков. Хотя — вольно или невольно — наследуя Пушкину (этому, можно сказать, пропорционально смешанному аполлоно-дионисийцу!), поэт платит дань так же и второй из названных школ. (Или направлений, если угодно.)

Правда и то, что именно дионисийство в практике нашего автора выглядит, как мне кажется, наименее привлекательным. Это там, конечно, где он идет на известные уступки "моде", то есть порчам времени. А ведь в этом он не одинок! Так и хочется иной раз обратиться к поэтам-ругателям (если в остальном они ярки или справедливы): — побойтесь Бога! Да. Жизнь нынче безобразная. Но зачем же делить с негодяями, проходимцами, испортившими ее, их словарь, их бесстыжие "ценности"? зачем ублажать их слух сладкими для них речами и звуками? Зачем (с той готовностью, с какой всех толстосумов мы сегодня так спешим назвать почему-то "новыми русскими"!!!) — подпевать еще и современному сквернолюбию? (Так я это иногда называю.) Коли вам и самим видны злые замашки вербовщиков, — зачем вербоваться? Оставьте-ка их лучше на голодном пайке, это им не повредит. Никто и так не сомневается, что у них на уме одни гадости…

Нельзя выразить через мовизм — благородное негодование. И вообще достойное через недостойное выразить нельзя. Хотя бы уж поэтому — негоже людям думающим и честным попадать иногда в ногу, во един шаг — со злонамеренными мерзолюбами, со стихотворцами-физиологами в частности, с хитрецами, открывшими для себя неслыханное удобство: избирательности в грехах. У них-то, впрочем, и выхода иного нет, как только опираться на гнилые подпорки! Но с чего они взяли, что в день Страшного Стыда (см. стихи Виктора Широкова) одни грехи им зачтутся, а другие — нет? Не зачтутся грешникам только потому, что они их своим ногтем отметили? Но Господь Бог сие самообъявленное "сотрудничество" с Ним может ведь и не одобрить. Вот и спрашивается: для чего настоящему поэту (каким я без сомнения считаю Виктора Широкова) пополнять собою их унылые, поразительно однообразные ряды?

Чтобы позже, мучась от тоски, распроститься с нажитым хозяйством,

не об этом (а получается, что и об этом) говорит Широков в "Оде на совесть"; и продолжает:

Но занозы совести остры. Не спасут любые рукавицы. Ни рубанки и ни топоры гладко не затешут половицы. Не утешат, не утишат зуд совести, мук нравственных, коллизий вечных, и от судеб не спасут ни при соц., ни при капитализме.

Да. Это-то, впрочем, относится к значительно более широкому кругу забот, совести подлежащих, нежели сфера нескромной откровенности и ругательств. Но именно все, а не какую-то часть, должна бы вмещать эта тема.

Признаться, не все писатели, коим Виктор Широков делает великолепные подчас посвящения, мне по душе. Насчет некоторых из них я сказала бы "Гм", насчет иных — "Брр!", но как-то не хочется уделять им здесь лишнее (не лишнее!) время. Зато в посвящениях Л. Мартынову, Н. Глазкову — я гораздо охотнее ловлю созвучия и находки! А то, что даже ДВА стихотворения Широков обращает к удивительному Евгению Витковскому, — неисчерпаемому открывателю в истории литературы, яркому, но до сих пор неоцененному, мне кажется, по заслугам прозаику, дивному переводчику поэзии, остроумнейшему собеседнику и эрудиту, а сверх всего — современнику нашему, — особенно обрадовало. Воистину:


Еще от автора Виктор Александрович Широков
Три могилы - в одной

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Дом блужданий, или Дар божественной смерти

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Еще один шанс

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Иероглиф судьбы

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Навстречу будущим зорям

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Ловитва

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.