Иерусалимские гарики - [6]

Он даму держал на коленях

и тяжко дышалось ему,

есть женщины в русских селеньях –

не по плечу одному.

Мы пружины не знаем свои,

мы не ведаем, чем дорожить,

а минуты вчерашней любви

помогают нам день пережить.

И дух и плоть у дам играют,

когда посплетничать зайдя,

они подруг перебирают,

гавно сиропом разводя.

Встречаясь с дамой тет-а-тет,

теряешь к даме пиетет.

Мужик тугим узлом совьется,

но если пламя в нем клокочет –

всегда от женщины добьется

того, что женщина захочет.

Я не люблю провинциалок –

жеманных жестов, постных лиц;

от вялых страхов сух и жалок

любовный их Аустерлиц.

Мы заняты делом отличным,

нас тешит и греет оно,

и ангел на доме публичном

завистливо смотрит в окно.

Блажен, кому достался мудрый разум,

такому все легко и задарма,

а нам осталась радость, что ни разу

не мучались от горя и ума.

В силу разных невнятных причин,

вопреки и хуле и насмешке

очень женщины любят мужчин,

равнодушных к успеху и спешке.

С каждым годом жить мне интересней,

прочно мой фундамент в почву врыт,

каждый день я радуюсь от песни,

что пора, и стол уже накрыт.

Чисто элегическое духа ощущение

мы в конце недели рюмкой лечим,

истинно трагическое мироощущение

требует бутылки каждый вечер.

Люблю величавых застольных мужей –

они как солдаты в бою,

и в сабельном блеске столовых ножей

вершат непреклонность свою.

Под пение прельстительных романсов

красотки улыбаются спесиво;

у женщины красивой больше шансов

на счастье быть обманутой красиво.

Чтобы сделались щеки румяней

и видней очертания глаз,

наши женщины, как мусульмане,

совершают вечерний намаз.

На закате в суете скоротечной

искра света вдруг нечаянно брызни –

возникает в нас от женщины встречной

ощущение непрожитой жизни.

Женившись, мы ничуть не губим

себя для радостей земных,

и мы жену тем больше любим,

чем больше любим дам иных.

По-моему, Господь весьма жесток

и вовсе не со всеми всеблагой;

порядочности крохотный росток

во мне он растоптал моей ногой.

Болит, свербит моя душа,

сменяя страсти воздержанием;

невинность формой хороша,

а грех прекрасен содержанием.

Я прошел и закончил достаточно школ,

но переча солидным годам,

за случайный и краткий азарта укол

я по-прежнему много отдам.

Женщину глазами провожая,

вертим головой мы не случайно:

в женщине, когда она чужая,

некая загадка есть и тайна.

Живое чувство, искры спора,

игры шальные ощущения...

Любовь – продленье разговора

иными средствами общения.

Что я с молоду делал в России? –

я запнусь и ответа не дам,

ибо много и лет и усилий

положил на покладистых дам.

В сезонных циклах я всегда

ценил игру из соблюдения:

зима – для пьянства и труда,

а лето – для грехопадения.

Но чья она первейшая вина,

что жить мы не умеем без вина?

Того, кто виноградник сочинил

и ягоду блаженством начинил.

Я устал. Надоели дети,

бабы, водка и пироги.

Что же держит меня на свете?

Чувство юмора и долги.

Мужчина должен жить, не суетясь,

а мудрому предавшись разгильдяйству,

чтоб женщина, с работы возвратясь,

спокойно отдыхала по хозяйству.

С неуклонностью упрямой

все на свете своевременно;

чем невинней дружба с дамой,

тем быстрей она беременна.

Когда роман излишне длителен,

то удручающе типичен,

роман быть должен упоителен

и безупречно лаконичен.

Не первопроходец и не пионер,

пути не нашел я из круга,

по жизни вели меня разум и хер,

а также душа, их подруга.

В мечтах отныне стать серьезней,

коплю серьезность я с утра,

печально видя ночью поздней,

что где-то есть во мне дыра.

Соблазнов я ничуть не избегал,

был страстью обуян периодически

и в пламени любви изнемогал

все время то душевно, то физически.

Я знаю, куда сквозь пространство

несусь на тугих парусах,

а сбоку луна сладострастно

лежит на спине в небесах.

Есть женщины осеннего шитья:

они, пройдя свой жизненный экватор,

в постели то слезливы, как дитя,

то яростны, как римский гладиатор.

Думая о бурной жизни личной,

трогаю былое взглядом праздным;

все, кого любил я, так различны,

что, наверно, сам бывал я разным.

В очень важном и постыдном повинны –

так боимся мы себя обокрасть,

что все время и во всем половинны:

полуправда, полуриск, полустрасть.

Я давно для себя разрешил

ту проблему, что ставит нам Бог:

не жалею, что мог и грешил,

а жалею того, кто не мог.

Азартная мальчишеская резвость

кипит во мне, соблазнами дразня:

похоже, что рассудочная трезвость

осталась в крайней плоти у меня.

Меняя в весе и калибре,

нас охлаждает жизни стужа,

и погрузневшая колибри

свирепо каркает на мужа.

Непоспешно и благообразно

совершая земные труды,

я аскет, если нету соблазна,

и пощусь от еды до еды.

Мы гуляем поем и пляшем

от рожденья до самой смерти,

и грешнее ангелов падших –

лишь раскаявшиеся черти.

Предпочитая быть романтиком

во время тягостных решений,

всегда завязывал я бантиком

концы любовных отношений.

Спалив дотла последний порох,

я шлю свой пламенный привет

всем дамам, в комнатах которых

гасил я свет.

Я мыслю и порочно и греховно,

однако повторяю вновь и вновь:

еда ничуть не менее духовна,

чем пьянство, вдохновенье и любовь.

Люблю вино и нежных женщин,

и только смерть меня остудит;

одним евреем станет меньше,

одной легендой больше будет.

Если я перед Богом не струшу,

то скажу ему: глупое дело –

осуждать мою светлую душу

за блудливость истлевшего тела.

5

Кто понял жизни смысл и толк,

давно замкнулся и умолк