Иерусалимские гарики - [5]

что этого до смерти хватит нам.

В толпе не теснюсь я вперед,

ютясь молчаливо и с краю:

я искренне верю в народ,

но слабо ему доверяю.

Мне все беспечное и птичье

милее прочего всего,

ведь и богатство – не наличие,

а ощущение его.

Я живу ожиданьем волнения,

что является в душу мою,

а следы своего вдохновения

с наслажденьем потом продаю.

В сужденьях о поэте много значит,

как хочет он у Бога быть услышан;

кто более величественно плачет,

тот кажется нам более возвышен.

С утра теснятся мелкие заботы,

с утра хандра и лень одолевают,

а к вечеру готов я для работы,

но рядом уже рюмки наливают.

Свободой дни мои продля

Господь не снял забот,

и я теперь свободен для,

но не свободен от.

В людской активности кипящей

мне часто видится печально

упрямство курицы сидящей

на яйцах, тухлых изначально.

Блажен, кого тешит затея

и манит огнями дорога;

талант – сочиняет, потея,

а гений – ворует у Бога.

Когда мы глухо спим, и домочадцы

теряют с нами будничную связь,

из генов наших образы сочатся,

духовной нашей плотью становясь.

Что я преступно много сплю,

с годами стало очевидно,

и мне за то, что спать люблю,

порой во сне бывает стыдно.

Мой разум, тусклый и дремучий,

с утра трепещет, как струна:

вокруг витают мыслей тучи,

но не садится ни одна.

За все благодарю тебя судьба,

особенно – за счастье глаз и слуха,

которое мне дарит голытьба

ремесленного творческого духа.

Внезапное точное слово

случайно прочтешь у поэта –

и мир озаряется снова

потоками теплого света.

Вокруг меня все так умны,

так образованы научно,

и так сидят на них штаны,

что мне то тягостно, то скучно.

Вся жизнь моя прошла в плену

у переменчивого нрава:

коня я влево поверну,

а сам легко скачу направо.

Я раздражал собой не всякого,

но многих – я не соответствовал,

им тем, что жил не одинаково

с людьми, с которыми соседствовал.

Я жил почти достойно, видит Бог:

я в меру был пуглив и в меру смел;

а то, что я сказал не все, что мог,

то видит Бог, я больше не сумел.

На крыльях летал, колесил на колесах,

изведал и книжный и каторжный труд,

но старой мечте – опереться на посох –

по-прежнему верен и знаю маршрут.

За много лет познав себя до точки,

сегодня я уверен лишь в одном:

когда я капля дегтя в некой бочке –

не с медом эта бочка, а с гавном.

Благое и правое дело

я делал в часы, когда пил,

смеялся над тем, что болело,

и даже над тем, что любил.

Я думаю, нежась в постели,

что глупо спешить за верстак:

заботиться надо о теле,

а души бессмертны и так.

Люблю людей и по наивности

открыто с ними говорю,

и жду распахнутой взаимности,

а после горестно курю.

Я смущен не шумихой и давкой,

а лишь тем, что повсюду окрест

пахнет рынком, базаром и лавкой

атмосфера общественных мест.

В сей жизни краткой не однажды

бывал я счастлив оттого,

что мне важнее чувство жажды,

чем утоление его.

Гуляка, прощелыга и балбес,

к возвышенному был я слеп и глух,

друзья мои – глумливый русский бес

и ереси еврейской шалый дух.

Никого научить не хочу

я сухой правоте безразличной,

ибо собственный разум точу

на хронической глупости личной.

Души моей ваянию и зодчеству

полезны и тоска и неуют;

большой специалист по одиночеству,

я знаю, с чем едят его и пьют.

Что угодно с неподдельным огнем

я отстаиваю в споре крутом,

ибо только настояв на своем,

понимаю, что стоял не на том.

Среди уже несчетных дней

при людях и наедине

запомнил я всего сильней

слова, не сказанные мне.

Судьба моя стоит на перекрестке

и смотрит, как нахохленная птица;

отпетой и заядлой вертихвостке

в покое не сидится и не спится.

Не рос я ни Сократом, ни Спинозой,

а рос я – огорчением родителей.

и сделался докучливой занозой

в заду у моралистом и блюстителей.

Стал я слишком поздно понимать,

как бы пригодилось мне умение

жаловаться, плакать и стонать,

радуя общественное мнение.

Живя в душном равновесии

и непреклонном своеволии,

меж эйфории и депрессии

держусь высокой меланхолии.

Мне с самим собой любую встречу

стало тяжело переносить:

в зеркале себя едва замечу –

хочется автограф попросить.

От метаний, блужданий, сумбурности –

дарит возраст покой постоянства,

и на черепе холм авантюрности

ужимается в шишку мещанства.

Ни мысли нет, ни сил, ни денег.

и ночь, и с куревом беда.

А после смерти душу денет

Господь неведомо куда.

Успех мой в этой жизни так умерен,

что вряд ли она слишком удалась,

но будущий мой жребий – я уверен –

прекрасен, как мечта, что не сбылась

4

В любви прекрасны и томление,

и апогей и утомление

Природа тянет нас на ложе,

судьба об этом же хлопочет,

мужик без бабы жить не может,

а баба – может, но не хочет.

Мы счастье в мире умножаем

(а злу – позор и панихида),

мы смерти дерзко возражаем,

творя обряд продленья вида.

В любви на равных ум и сила,

душевной требуют сноровки

затеи пластики и пыла,

любви блаженные уловки.

В политике – тайфун, торнадо, вьюга,

метель и ожиданье рукопашной;

смотреть, как раздевается подруга,

на фоне этом радостно и страшно.

Люблю, с друзьями стол деля,

поймать тот миг, на миг очнувшись,

когда окрестная земля

собралась плыть, слегка качнувшись.

Едва смежает сон твои ресницы –

ты мечешься, волнуешься, кипишь,

а что тебе на самом деле снится,

я знаю, ибо знаю, с кем ты спишь.

Есть женщины, познавшие с печалью,

что проще уступить, чем отказаться,

они к себе мужчин пускают в спальню

из жалости и чтобы отвязаться.