Иерусалимские гарики - [12]

тем купол неба чужероден.

От марша, от песни, от гимна –

всегда со стыдом и несмело

вдруг чувствуешь очень интимно,

что время всех нас поимело.

Я свободен от общества не был,

и в итоге прожитого века

нету места в душе моей, где бы

не ступала нога человека.

Уже до правнуков навряд

сумеет дух наш просочиться,

где сок и желчь, где мёд и яд,

и смысла пряная горчица.

Играть в хоккей бежит слепой,

покрылась вишнями сосна,

поплыл карась на водопой,

Россия вспряла ото сна.

Ровеснику тяжко живётся сейчас,

хотя и отрадно, что дожил,

но время неслышно ушло из-под нас

ко всем, кто намного моложе.

Сами видя в себе инородцев,

поперечных российской судьбе,

очень много душевных колодцев

отравили мы сами себе.

Всегда из мути, мглы и марева

невыносимо чёрных дней

охотно мы спешим на зарево

болотных призрачных огней.

Российской бурной жизни непонятность

нельзя считать ни крахом, ни концом,

я вижу в ней возможность, вероятность,

стихию с человеческим яйцом.

Россия обретёт былую стать,

которую по книгам мы любили,

когда в ней станут люди вырастать

такие же, как те, кого убили.

Я, в сущности, всю жизнь писал о том, как

мы ткали даже в рабстве нашу нить;

достанет ли таланта у потомка

душой, а не умом нас оценить?

В России ни одной не сыщешь нации,

избегнувшей нашествия зверей,

рождённых от безумной радиации,

текущей из несчётных лагерей.

Бурлит людьми река Исхода,

уносит ветви от корней,

и молча ждет пловца свобода

и сорок лет дороги к ней.

Еврей весьма уютно жил в России,

но ей была вредна его полезность;

тогда его оттуда попросили,

и тут же вся империя разлезлась.

Мы ушли, мы в ином окаянстве

ищем радости зренья и слуха,

только смех наш остался в пространстве

флегматичного русского духа.

Мой жизненный опыт – вчерашен,

он рабской, тюремной породы,

поэтому так ошарашен

я видом иной несвободы.

Я скучаю по тухло-застойной

пошлой жизни и подлой морали,

где тоскуя о жизни достойной,

мы душой и умом воспаряли.

Я уезжал, с судьбой не споря,

но в благодетельной разлуке

как раковина – рокот моря,

храню я русской речи звуки.

Я пишу тебе письмо со свободы,

всё вокруг нам непонятно и дивно,

всюду много то машин, то природы,

а в сортирах чисто так, что противно.

Навеки в нас российская простуда;

живём хотя теплично и рассеянно,

но все, что за душой у нас – оттуда

надышано, привито и навеяно.

Чисто русский, увы, человек –

по душе, по тоске, по уму,

я по-русски устроил свой век

и тюрьму поменял на суму.

От моей еврейской головы

прибыль не объявится в деньгах,

слишком я наелся трын-травы

на полянах русских и лугах.

Боюсь с людьми сходиться ближе,

когда насквозь видна их суть:

у тех, кто жил в вонючей жиже,

всегда найдётся что плеснуть.

Один еврей другого не мудрей,

но разный в них запал и динамит,

еврей в России больше, чем еврей,

поскольку он еще антисемит.

Игра словами в рифму – эстафета,

где чувствуешь партнёра по руке:

то ласточка вдруг выпорхнет от Фета,

то Блок завьётся снегом по строке.

И родом я чистый еврей, и лицом,

а дух мой (укрыть его некуда) –

останется русским, и дело с концом

(хотя и обрезанным некогда).

Люблю Россию: ширь полей,

повсюду вождь на пьедестале...

Я меньше стал скучать по ней,

когда оттуда ездить стали.

Мечтал я тихой жизнью праздной

пожить последние года,

но вал российской пены грязной

за мной вослед хлестнул сюда.

До боли всё мне близко на Руси,

знакомо, ощутимо и понятно,

но Боже сохрани и упаси

меня от возвращения обратно.

2

Храпит и яростно дрожит

казацкий конь при слове "жид"

В евреях легко разобраться,

отринув пустые названия,

поскольку евреи – не нация,

а форма существования.

Давным давно с умом и пылом

певец на лире пробренчал:

любовь и голод правят миром;

а про евреев – умолчал.

Развеяв нас по всем дорогам,

Бог дал нам ум, характер, пыл;

еврей, конечно, избран Богом,

но для чего – Творец забыл.

Везде цветя на все лады

и зрея даже в лютой стуже,

евреи – странные плоды:

они сочней, где климат хуже.

Я прекрасно сплю и вкусно ем,

но в мозгу – цепочка фонарей;

если у еврея нет проблем –

значит, он не полностью еврей.

Я подлинный продукт еврейской нации:

душа моя в союзе с диким нравом

использует при каждой ситуации

моё святое право быть неправым.

Пучина житейского моря

и стонов и криков полна,

а шум от еврейского горя

тем громче, чем мельче волна.

Евреи рвутся и дерзают,

везде дрожжами лезут в тесто,

нас потому и обрезают,

чтоб занимали меньше места.

В истории всё повторяется вновь

за жизнь человечества длинную,

история любит еврейскую кровь –

и творческую и невинную.

Как тайное течение реки,

в нас тянется наследственная нить:

еврей сидит в еврее вопреки

желанию его в себе хранить.

Евреи собираются молиться,

и сразу проступает их особость,

и зримо отчуждаются их лица,

и смутная меня тревожит робость.

Есть мечта – меж евреев она

протекает подобно реке:

чтоб имелась родная страна

и чтоб жить от нее вдалеке.

На пире российской чумы

гуляет еврей голосисто,

как будто сбежал из тюрьмы

и сделался – рав Монте-Кристо.

Думаю, что жить еврею вечно,

капая слезу на мёд горчащий;

чем невероятней в мире нечто,

тем оно бывает с нами чаще.

Хотя они прославлены на свете

за дух своекорыстья и наживы,

евреи легкомысленны, как дети,

но именно поэтому и живы.

Знак любого личного отличия

нам важней реальных достижений,