Иерусалим - [130]

И тогда я подумал: время все равно течет к смерти, так не все ли равно, по каким холмам ему течь? Не все ли равно, течет ли оно в сторону воли кагана или вопреки ей? Я подошел к ней и спросил о слиянии черных рек; она ответила, что ничего об этом не знает. Но я и так был уверен, что ей ничего о них не известно.

— Ты ищешь слияние черных рек? — спросила она тогда.

Я кивнул; я не ожидал, что она об этом спросит, и не знал, что ответить.

— Ты хочешь их найти? — спросила она.

Я снова кивнул, потому что снова не знал, что ответить.

— Ты должен их найти, — подытожила она, посмотрев на меня с сомнением и сочувствием. И я остался. Она достала из мешка лист хлеба, сливы и козий сыр. По моим расчетам, я был уже не так далеко от Итили и снова подумал, так ли уж необходимо проскакать еще тысячу миль по степи, чтобы убедиться в том, что невозможно найти то, чего нет. Месяц элуль медленно желтел и скатывался в сторону тишрея[201]. Она любила лежать на земле, раскинув руки, или на свежескошенных травах, ладонями прикрывая глаза от солнца; а целуясь, кусала губы, шею и плечи. Трудно было сказать, чего в ее поцелуях больше: нежности или самозабвения. А еще у нее были длинные ногти, и они оставляли на моей коже тонкие пламенеющие следы. Она быстро мерзла и быстро согревалась; любила смотреть на белую поверхность кумыса, переливающуюся на солнце, и на речные волны, разбивающиеся о камни берега.

Становилось все холоднее, и я узнал, что она любит греться у костра; треск хвороста смешивался с шелестом счастья. И тогда я снова вспомнил слова кагана, его узловатые руки и холодный усталый взгляд.

— Птицы летают теперь слишком низко, — сказал он мне при прощании, — и небо все чаще наполняется кровью. Никто не может устоять перед Его волей, когда Он решает погубить тех, кто пытается быть ему верен. Ты должен найти раздвоенный белый столп у слияния черных рек.

От стыда я сжал губы, встал и обошел вокруг огня; подбросил веток и сухой травы. Костер начал искрить.

— Я скоро вернусь, — сказал я.

— Ненавижу отсрочки, — ответила она, — давай прощаться так, как будто прощаемся навсегда.

— Но я же вернусь, — ответил я.

— Тебе незачем возвращаться; я тебя не люблю, и когда ты вернешься, уже выйду замуж.

Мы оба замолчали.

— К тому же ты предал кагана; предал то, ради чего отправился в путь, то, ради чего рожден, — добавила она и подбросила влажной травы в огонь. Едкий осенний дым наполнил глаза; я отошел от костра.

— Я не пойду тебя провожать, — сказала она на следующее утро. — Отправляйся искать свои реки, которых не существует.

Она повесила мне на шею обломок небесного камня.

— У меня больше ничего нет, чем бы я дорожила, — объяснила.

Чуть позже, оглянувшись, я увидел, что она стоит на вершине холма и машет обеими руками; крохотная черная фигурка на фоне огромного серо-голубого неба.

— Я скоро вернусь, — прокричал я.

В Итиль я возвращался долго, забирая все дальше на северо-запад, подступала осень, и я слышал крики диких гусей, доносившиеся с болот. Тина и ряска медленно наполняли пространство памяти. А потом, сам не знаю почему, в душе все как-то вздрогнуло, сжалось и потемнело. Я посмотрел на небо, на низкие серые облака, в глубь его холода и пустоты и попытался представить себе этот взгляд, невидимый, от которого ликовала душа и сжималась кожа, медленно направленный из недвижения.

8

На следующий день мы с Верой сидели в кафе; она непрерывно курила, приоткрывая тонкие ненакрашенные губы, и ее взгляд был направлен в невидимую точку, где пересекались ее мысли. Она была красива той красотой, которая не греет и все же высветляет ушедшее время и тишину. Вокруг нас незаметно наступила осень. Я подумал, что мы не виделись с нею с того самого вечера на крыше у Брата Оленя; но разговор вился медленно и упруго, как змея, выползающая из норы среди желтых камней пустыни. Заметно похолодало.

— У меня тут есть одна подруга, — сказала она, вдруг встрепенувшись, — которая пытается написать книгу об Альхаризи[202]. Я думаю, что, наверное, тоже хотела бы написать роман.

— И о чем же?

— Да какое это имеет значение? Ты же понимаешь; разве ты не понимаешь?

— Не очень, — честно сознался я.

Она задумалась, но потом продолжила:

— Ты знаешь, на самом деле я очень люблю постмодерн; даже восхищаюсь. И каждый раз по-новому. Они ужасно изобретательны. Мне всегда становится жутко обидно, что я их почти не читаю.

«Мне же, — подумал я, — большая часть их книг напоминала девушек из Катамонов[203]; они легко читались, и было нечего вспомнить».

— А почему же ты их не читаешь? — сказал я. — Это как раз и есть самое интересное.

— Вот об этом я всегда себя и спрашиваю. Не знаю, они ведь такие изобретательные.

Мы помолчали, и она посмотрела на меня.

— Может быть, именно поэтому? — спросил я, и она почесала за ухом, совсем как герой мультфильма, совсем не пытаясь нравиться.

— Может быть, но я не уверена. И к тому же у них все так гладко получается, так цельно. Они замечательные рассказчики; они рассказывают историю, и она затягивает в себя все, что встречает на своем пути. Абсолютно все.

— И все становится таким ясным и прозрачным, — чуть ехидно добавил я, и она кивнула, — но все как-то ни о чем.