Иегуда Амихай в переводах А. Гомана - [3]

Наш младенец был отлучён от груди в первые дни

Войны. И я сразу помчался наблюдать

За страшной пустыней.

Ночью вернулся снова посмотреть на него

Спящего. Он стал забывать соски матери

И продолжит забывать до следующей войны.

Так, пока он мал, иссякнут надежды его

И потекут жалобы, чтобы уже не прекращаться. [1] 

                              ( 2 )

Война началась на пустом пространстве

Между цитрусами и виноградом.

Небеса сини, как вены на бёдрах измученной женщины.

Пустыня – зеркало для смотрящих в неё.

Помятые мужчины несут память о семьях своих

В горбах ранцев, на ремнях , в портупеях,

В вещмешках душ и в тяжёлых пузырях глаз.

Кровь застыла в жилах его и потому не вытекла,

                            ( 3 )

Октябрьское солнце согревает нам лица.

Солдат наполняет мешки рыхлым песком,

Которым когда-то играл.

Октябрьское солнце согревает погибших,

Печаль сходна с тяжёлой деревянной доской,

Где слёзы, как гвозди. 

                             ( 4 )

Мне нечего сказать о войне.

Нечего добавить, хоть я и стыжусь.

Знания те, что впитал я за годы жизни своей, -

Я готов их отдать, как пустыня отдала воду.

Я стал забывать имена, о которых и не помышлял,

Что могу их забыть.

И из-за войны я готов повторить вновь

Ради сладости этой  последней простой:

Солнце вращается вкруг Земли, да.

Земля плоская, как доска, да.

Есть Бог в небесах, да.

                              ( 5 )

Я закрыл сам себя, я похож

На шар тяжёлый яйца. Я впадаю в спячку войны,

Как в зимнюю спячку.

Я назначен командиром убитых

На Масличной горе.

Я проигрываю всегда,

Даже если я победил.

                             ( 6 )

«Где он ранен?» Нельзя понять,

Идёт ли речь о части тела

Иногда пуля проходит сквозь

Тело человека и ранит заодно

                           ( 7 )

Кровь, поднимающая член,

Это не сперма.

И пролитая кровь, безусловно,

Это не сперма.

И сперма, что тонет в крови, - не сперма.

И кровь без спермы – ничто,

                              ( 8 )

Что завещал нам этот обгорелый мертвец?

То же, что завещает вода:

Не шуметь, не мутить,

Быть очень тихими рядом с ней, 

                             ( 9 )

Потому, что нет мира в сердце моём,

Есть война вовне.

Я не смог удержать её внутри себя.

Мой маленький сын сказал: «На войне

Пропадают машины. И те,

У которых есть души, - люди». 

                            ( 10 )

Я иногда размышляю о предках своих –

Со времени разрушения Храма,

Через мучения Средневековья, до наших дней.

Но помню я только своего деда.

Не было у него дополнительных рук,

Специальной розетки, второго пупка

Или других средств, чтобы получать и передавать мне.

Богобоязненный сельский еврей,

Старик, слабый глазами,

С длинной трубкой во рту. Первое, что я помню, это

Как бабушка дрожащими руками

Опрокинула мне на ноги горшок кипятка.

Мне было тогда два года.

                              ( 11 )

Город, где я родился, разрушили пушки.

Корабль, что доставил меня сюда,

                                     потоплен во время войны.

Гумно в Хамадии, где я был влюблён, сожжено.

Киоск в Эйн-геди был взорван врагами,

А мост в Исмаилии, который я пересёк

В обе стороны в вечер моей любви,

Разорван в клочья.

Позади меня жизнь стирается с карты по точному плану.

Сколько ещё устоят воспоминанья?

Убита девочка из моего детства и умер отец.

Потому не выбирайте меня ни любимым, ни сыном,

                              ( 12 )

На последних словах Трумпельдора[2]

«Хорошо умереть за отчизну» мы строили родину

Новую роями обезумевших шершней.

Говорил ли он их, те ли были слова,

Может, были, но испарились,

Но остался на месте их свод, как пещера. Цемент

Стал теперь твёрже камня. И это – отчизна моя,

Где я могу грезить, не боясь упасть,

Совершать дурные поступки, не пропадая,

Могу оставить жену и не быть одиноким,

Могу изменять, могу лгать и, не стыдясь, плакать

Без того, чтоб быть брошенным на погибель.

Эту землю покрыли мы полем и лесом,

Но нам не хватило времени, чтоб прикрыть наши лица,

Голы они и в гримасе печали и в уродстве веселья.

Это страна, где земля полна мёртвых

Вместо золота, угля, железа. Они –

Топливо для явленья мессий.  

                             ( 13 )

Нафтали Герц Имбер[3] сочинил гимн «Надежда»,

Спился в Кливленде, штат Огайо,

И умер без всякой надежды. «Ещё не исчезла…»

Ни Польша, ни надежда двух тысяч лет.

К благородной царице приставлена крепкая стража.

Рассыпаны звёзды по поверхности флага. Отчизны сыны

Давно поднялись и ушли. И давно уже мёртвы.

И воспрянь, это будет последний бой.

Я немного тебя провожу. Стóит мне уничтожить

Одно только взлётное поле разлук, как вместо него

Вырастают две железнодорожные станции, порт...

Как у древнего монстра.

Мы пока не пропали. Ну, ещё понемногу. Я мчусь,

Опьяневший и раненый тяжко, вглубь ночи. 

                              ( 14 )

По желанию ночи оставил я вéчера землю. [4]

К кедрам я опоздал, их давно уже нет.

Опоздал я и к А.Д.Гордону, и бóльшую часть болот

Осушили, когда я был ещё мал.

Но я удержался от плача, и это

Укрепило основы, и ноги мои,

Что ступают в отчаянье счастья,

Сделались словно плуг или дорожный каток.

Я подрастал, а голос ломался и у матери нашей, Рахели.[5]

Ко мне возвращаются мысли под вечер,

Как жнецы времён Дгании, полные пыли и счастья