Идущие - [70]

Он пугается. Это духи, и они расскажут шаману, что тот, кому он дал кров и помог с раненой ногой, забрёл, куда не следовало, опорочил доверие. Складывает ладони, кланяется — не надо! Лица неподвижны. Глядят, но не видят. Похожи на отражения в ручье, если смотреться туда всем становищем сразу, или в Светоче. Нга-Лог решается подойти поближе. Босые ступни его тонут в мягкой шерсти большой шкуры. На листе он узнает шамана. Здесь он без лика Большого, скалится добродушно, показывая сточённые клыки, и отчего-то его кожа совсем светлая, без полосок, а глаза не пышут, как ночью — просто зелёные, какими он видел их у Горы. Рядом стоит мужчина: его волосы белы, словно кость, взгляд строг, а лицо пересекают шрамы, как у храброго воина, и выглядит он несомненным старшим и вожаком. Двух женщин Нга-Лог рассматривает отдельно, внимательнее. Светловолосая такая же красивая, как Нга-Аи, и такая же улыбчивая. Голову второй будто окутывает огонь. Она кажется очень сильной и очень жестокой. Все — двуглазые, одного роду-племени, какого-то дальнего, неизвестного, наверняка шаманского. Нга-Лог не удивился бы, узнав, что ворожить и дружить с духами они умеют одинаково. Но он не заметил ничего такого в пришлом чужаке. Тот, даже если их родич, всё равно вырожденец. Толку-то его спасать?

Лица похожи на тотемы старых. Ещё родитель показывал найденный им у самой Ямы кусок тёмной коры: женщина и её маленький в длинных поблекших шкурах. Позже он сжёг тотем, чтобы чужие души нашли успокоение. Нга-Лот полагал, что старые племена делали такие тотемы с целью обитать в них после своей смерти, не зная, что отдать душу Светочу правильнее. Старые, глупые, дикие — что с них взять…

Может быть, шаманское племя хранит свои жизни так же. Но их дар важен — гадать и предсказывать. Значит, и жизни важны, чтобы не пропало за многими циклами тайное умение, значит, понятно, отчего шаман живёт на Горе так долго. Нга-Лот говорил, что его собственный родитель был ещё маленьким, когда шаман пришёл. Кто знает.

Громкая речь слышна впереди и сбоку, чуть приглушённая стенами. Шаман разговаривает с кем-то. С духами? Тон у него недовольный. Нга-Лог поджимает уши. Шаман узнал, что он шарился там, где не было разрешено — скорее всего, в тёмной норе, где внутри белого камня вершилось-кружилось таинство. Накричит, накажет. Велел ведь спать… Нга-Лог хромает на звук голоса, не забыв притворить за собой полог. Лучше сам сейчас пойдёт и повинится. Он же разумный, ему любопытно, а тут столько нового и незнакомого…

Шаман возится в окружении разновеликих лоз и камней и разговаривает сам с собой, ворча под нос. Камни трещат и стрекочут. Слышит шаги, оборачивается. Он без привычных свободных шкур, и вид у него напряженный, собранный, выдающий то, что шаман занят сейчас каким-то сложным делом.

— А, кот. Что такое? Не спится? У меня тут с сигналом беда — не вижу изображение… Стой!

Нга-Лог спотыкается о толстую лозу, ползущую по полу, словно гад, и неловко выставляет руки, чтобы не упасть. Опирается о широкий камень с наростами и огоньками. Одна ладонь нажимает на круглый, крупный, цвета крови — нарост вдавливается внутрь, и за стенами, снаружи хижины, что-то ревёт и трубит, как десяток лесей, вместе взятых.

Центр — К.:

Курт. Курт! Это бутерброды у тебя так сопротивляются, что на пульте — тревога?

Человек, вырванный рёвом из сна, открыл глаза и среагировал инстинктивно — поймал запястье руки, уже проделавшей половину дороги к его голове. Нга-Тет зашипел от разочарования.

— Развлекается он, — тоже услышала звук рыжеволосая. — Гоняет волков. Или — беда? Милая, ты-то чего…

Нга-Эу, бросив корзинку, распласталась на земле. Светли просочились сквозь щель сдвинутой крышки и рассеялись по колючнику.

В его глазах она всегда была болезненной и слабой. Оставалась позади в играх и беге, не умела прыгать через ручейки, не могла залезть на дерево. Насмешки, тычки, обидные прозвища. Никто не возьмёт тебя в жёны, нга. Умрёшь дряхлой безобразной старухой. Старший сын вожака, Нга-Лор, кривлялся и показывал пальцем:

— Что в нашем племени делает это?!

Светоч не дал ей дерзости, как пришедшей позже Нга-Аи, но дал мудрость и терпение. На обвиняющий палец она смотрела с равнодушием, как на высохший сучок, а слова и вовсе не слушала. Только училась тому, что полагается взрослой — готовить, убирать, плести корзины и бусы, потому что знала: наступит цикл, когда Нга-Лор заговорит по-другому.

Да, она всегда знала, что это будет Нга-Лор. Поняла ли это с первым тычком, которым он её наградил, когда маленькие играли в подлеске, воображая себя охотниками, или с первой подножкой, которую он ей поставил, когда они, наевшись чернеца, носились наперегонки вокруг хижины, или с первым обзывательством, когда сухая ветвь гриб-дерева треснула под её ногой, и она, лезшая вслед за Нга-Лором, свалилась, больно ударившись о землю, и с тех пор обходила стороной все деревья, но знание оказалось правдой: спустя дни и дни он указал Нга-Лоту на неё, уже выросшую, с гривой тёмных пушистых волос, окутывающих плечи, как драгоценный мех, тонкую и гибкую, умелую мастерицу, и сказал: