Иду в неизвестность - [60]

Грудь доктора возмущённо вздымалась, он распалялся всё больше. И сдерживала его лишь необходимость говорить почти шёпотом. Каждое громко сказанное слово становилось на притихшем среди мёртвого безмолвия корабле достоянием всех.

— Я велел ему замолчать. Но он раскричался ещё пуще, пришлось пригрозить… — Доктор слегка смутился. — И тогда он стал оскорблять меня. «Вы, — кричит, — не доктор, а полицейский… Вы — зло экспедиции…» — Кушаков покраснел, возмущённо округлил глаза: — Боля ваша, Георгий Яковлевич, но я этого так не оставлю. По возвращении на родину… Вы знаете, я сразу намеревался прийти к вам, и только опасение, что вы не вполне здоровы, удержало меня в ту минуту.

Седов, прикрыв глаза и стараясь оставаться спокойным, выслушал Кушакова с мрачным видом. Он и сам слышал почти всё, что происходило за обедом. Разумеется, выходка Линника была возмутительной. Неприглядным, однако, было и поведение Кушакова, его выкрики: «Заткни пасть, не то разобью морду!..», «Сгною в тюрьме!..».

Из-за сцен неприязни, то и дело возникавших между Кушаковым и другими офицерами, Седов почти перестал обедать в кают-компании, благо можно было сослаться на недомогание. Он опасался не выдержать однажды, сорваться, накричать. А этого, понимал Георгий Яковлевич, нельзя допустить, ибо это равносильно взрыву, который разметал бы людей и фактически узаконил бы наличие противоборствующих лагерей. Только вот на чьей стороне оказался бы сам Седов? Это наверняка проявилось бы если не прямо, то в его тоне, отношении к столкнувшимся в очередной сваре. И это само по себе стало бы началом уничтожения того, что пока ещё являлось экспедицией.

Но вряд ли кто на «Фоке» понимал, что Седову в этой обстановке приходилось труднее всех. Ему надлежало быть и тормозом, и буфером, и организующим началом. И это в то время, когда сам он, разбитый болезнями, мучительно готовился к решающему походу.

Седов закашлялся. Успокоившись, он приоткрыл мученические глаза.

— Жаль, Павел Григорьевич, что нам раньше не пришло в голову усилить питание тем, кто пойдёт к полюсу, — тихо промолвил он.

Кушаков остолбенело замер. Такого он не ожидал.

— Да знаете ли вы, Георгий Яковлевич, что он ещё говорил? — Доктор приблизил к начальнику запылавшее негодованием толстое лицо. — Он сказал, что следовало бы ещё подумать, не потребовать ли двойной оклад жалованья на время похода к полюсу!

Такого Седов не слышал. Видимо, эти слова Линник произносил тише, ворчливо. Но известие поразило Георгия Яковлевича.

— Что ж, — жёстко сказал он, быстро овладев собой, — возможно, придётся, если потребуется, пойти и на это.

— Да как же можно! — поразился Кушаков. — Георгий Яковлевич, голубчик, можно ли терпеть эту неслыханную плебейскую наглость!

Заметив загулявшие по небритым скулам Седова желваки, доктор осёкся.

— Ох, люди, люди! — покачал он головой, глядя в палубные доски. — Вот когда познаются они — в жестоких испытаниях.

Кушаков отчуждённо, разочарованно помолчал, потом глянул на Седова с неким раздумчивым сожалением.

— Я вот, знаете, невольно наблюдаю, что в ком Высветили эти испытания, Арктика. — Он сокрушённо вздохнул. — Большинство остались столь же узкими, жалкими, завистливыми, лишёнными самолюбия, какими и были. Ничто не изменило их, и, кажется, даже ещё более усугубилось в этих условиях их ничтожество.

— Ну а вы, Павел Григорьевич, что же вы вобрали в себя, простите, в этих условиях, интересно бы узнать? — Седов исподлобья посмотрел на Кушакова.

— О, меня полярная природа научила, кажется, главному — тому, чего мне недоставало. Чувствую, например, что я стал теперь непримиримым врагом всего, что чуждо моим интересам. Непримиримым, Георгий Яковлевич, я подчёркиваю это, ибо считаю, что именно этой-то непримиримости многим из нас недостаёт.

Седов понимающе усмехнулся:

— Но согласитесь, такая непримиримость может серьёзно повредить кому-то, кто случайно окажется на пути ваших интересов и не успеет посторониться!

— Именно полярная природа с её беспощадностью преподнесла мне хороший урок жизни, — демонически заблестел глазами Кушаков, — и именно она научила подавлять в себе всякое чувство сострадания и с этим уничтожать на пути все преграды, сносить всё ненужное мне безжалостно. Ведь только на развалинах старого замка можно воздвигнуть новый, прочный, по своему вкусу. А потому всё, что гнило, что мешает, — уничтожь! Каждый сам кузнец своего счастья, и стыдно, полагаю, кузнецу ныть при этом, обвиняя в неудаче то железо, то уголь. Брось всё, отмети безжалостно, что считаешь ненужным, и создай то новое, что могло бы удовлетворить тебя!

Седов слушал Кушакова с изумлением. Он не подозревал, что доктор так циничен, и усомнился даже на минуту в том, здоров ли психически врач экспедиции, не сказалась ли на нём таким образом тяжесть второй зимовки.

— Знаете, я тоже немало познал для себя здесь. Думаю, и каждый также, — заговорил Георгий Яковлевич, всё ещё удивляясь доктору. — Но мне как-то ближе уроки живой природы в Арктике…

— Ага, медведи, например! — подхватил Кушаков.

— Нет, Павел Григорьевич, птицы. Птицы своей стайностью более напоминают мне наше человеческое общество. Медведи — одиночки… Вы ведь наблюдали, наверное, птичьи базары на Новой Земле?