Иду по тайге - [8]
Летом же страшней оленей для них врага нет. Пусть хоть десять лис в долине охотится, хоть двенадцать сов летает, а такого урона, как одно оленье стадо, они нанести куропаткам не могут. Пройдет по долине стадо, и от куропачьих гнезд ни скорлупы, ни перышка не останется, олени яйца съедят, цыплят поглотают.
Вот и получается, летом олень куропатке лютый враг, а зимой — первый друг.
Почти месяц пасли своих оленей в долине Чуританджи пастухи-эвены. Затем они разобрали палатку, погрузились на нарты и уехали следом за стадом. В том месте, где вчера звучали людские голоса, играла музыка и хоркали герлыхи, осталась горка лиственничных веточек да перевернутый вверх дном ящик из-под рыбы.
А утром к опустевшему стойбищу пришла лиса. Она обнюхала ящик, поймала в подстилке крупную полевку, съела ее и, забравшись на склон сопки, уснула.
В бинокль я видел, перед этим она долго вертелась на месте, широко зевнула и, наконец, свернувшись калачиком, притихла. Рассказывают, к спящей лисе можно подойти чуть ли не вплотную. Я было подумал, не попробовать ли подкрасться, как вдруг лиса подхватилась, внимательно посмотрела вокруг и легла снова.
И так до самого обеда. Поднимется, глянет, нет ли чего подозрительного, и опять дремлет. Когда погода начала портиться — шумнул ветер и закружили снежинки, — она только подняла голову и, даже не осмотревшись, уснула до самого вечера. Гуляет поземка, жалобно стонут деревья, где-то испуганно кричит кедровка, а лиса не шелохнется.
Все понятно. До полудня было светло, тихо и по лисьему следу в любую минуту мог явиться охотник, волк или росомаха, вот она и осторожничала. Поднявшаяся метель замела следы, перемешала все запахи, и теперь лисе можно спать без оглядки.
С вечера над рекой клубился туман, а утром в воздухе заиграли мириады блесток. Наверное, они и родили две удивительные радуги. Сначала я никаких радуг не заметил. Вышел: есть ли мороз, откуда ветер? А в сторону лежащей за рекой сопки и не глянул. Потом лыжи надел, распрямился и охнул. На вершине сопки лежит солнце, а по склонам радуги горят. Из-за каждой радуги еще по одному солнцу выглядывает. Раз, два, три. Целых три солнца. Каждое светит, от каждого лучи во все стороны идут, возле каждого, словно комары, блестки играют. Хорошо, если бы от каждого солнца еще и тепло шло. А то ведь минуту постоял — до костей пробрало. И жалко с радугами расставаться, но нужно идти.
Шагнул я за деревья, левая радуга сразу же исчезла, а та, что с правой стороны, — прыг и зависла в каких-то двадцати шагах от меня. Правда, немного укоротилась и солнышко куда-то спрятала, но все краски на месте. Я даже проверил. Стою и бормочу:
— Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.
Это у нас в школе такая считалка была, чтобы не забыть, какой цвет за каким в радуге следует. «Каждый» — значит красный, «охотник» — оранжевый, «желает» — желтый и так далее. Нырнул я за толстую лиственницу. Радуга двинулась за мной и остановилась рядом. Правда, бледная-бледная, всего в одну блестку толщиной. Но если хорошо присмотреться — здесь она! Протянул руку и… коснулся!
Отправился дальше. Глаза от удовольствия щурю: если бы не лыжи, затанцевал бы. Никогда не думал, что смогу дотянуться до радуги. Да не какой-нибудь, а таежной, морозной, еще и с солнышком в утайке. Расскажу — не поверят. И пусть не верят. Я-то знаю, как оно было на самом деле…
Иду, по кустам и кочкам моя тень скачет. То на сопки запрыгнет, то вдоль распадка растянется, а то возьмет и разломится надвое. Одна половина на ближней террасе, а вторая аж за увалом мельтешит.
Прыгала-прыгала моя тень да и стукнулась о тальниковый куст, а оттуда заяц как сиганет! Здоровый! Прижал уши и наутек.
А ведь до него был чуть ли не целый километр. Ни палкой не докинуть, ни из ружья не достать. Перетерпел бы, потом перед знакомыми зайцами хвастался бы: меня, мол, охотничья тень стукнула изо всех сил, а я даже усами не повел.
Все зайцы от зависти, наверное, умерли бы.
Февраль
В феврале к жестоким морозам прибавляются многодневные метели.
Предчувствуя непогоду, птицы и звери готовятся к встрече с ней очень серьезно. Куропатки торопятся набить зоб ивовыми почками, глухари — лиственничными побегами, соболи и горностаи выходят на охоту даже днем, олени с лосями спускаются в закрытые от ветра распадки и лощины. Даже рыба за десять — двенадцать часов до начала метели клюет лучше обычного.
Словно собираясь вот-вот потухнуть, мерцают красноватые звезды, а к утру белесое небо покрывается темными облаками. Спустившись к самым сопкам, облака какое-то время стоят на месте и вдруг начинают бежать против ветра.
Не слышно птичьего гомона, не промелькнет в кронах лиственниц быстрая белка, не отзовется с русла замерзшего ручейка сторожкий куропач. Все затаилось…
Один только зверь не прячется перед непогодой. Наклонив голову и чуть сгорбив спину, он неторопливо бежит по тайге в поисках добычи. Днем и ночью деятелен он, вечно голоден, обуреваем единственным желанием — поесть. Немецкое и французское название его — «обжора». Зверь не знает устали и, кажется, не знает преград. Встретится река — переплывет реку; учует поставленный охотником капкан — обойдет его, а затем сделает десять подходов, но все же стянет приманку, не коснувшись лапой хитрого самолова; наскочит на охотничью избушку — через подкоп проникнет в нее и устроит там настоящий разбой. Этот зверь — росомаха. Более хитрого и коварного нет во всей тайге.
