Идрис-Мореход - [8]

На Идрисе Халиле серый вязаный жилет поверх рубашки с засохшими пятнами крови.

Воздух пахнет снегом. Засунув озябшие руки в карманы брюк, Идрис Халил начинает идти. Вначале — медленно, оглядываясь назад, словно до конца и не поверив, что его действительно выпустили, затем, ускоряя шаг, все быстрее и быстрее.

Пронизывающий ветер гонит навстречу снежную поземку. Она забивается между камнями мостовой. В свете редких фонарей тускло блестят застывшие лужи.

Паутина незнакомых улиц — головокружительный лабиринт — будто продолжение тюремных коридоров.

Гаснут фонари. С наступающим утром холодные сумерки медленно отползают в узкие колодцы дворов, а в просветах между домами, в переулках, где на протянутых веревках сохнет белье, балконы–выступы начинают свой бесконечный полет. И вот уже с минаретов далекие и близкие голоса призывают к первой молитве. В морозном воздухе они звучат явственно и требовательно, перекрывая друг друга, несутся над крышами, над печными трубами всевозможных форм и размеров, над проливами, над обледеневшими куполами мечетей и базаров, над всем огромным городом. И голуби вторят им резким хлопаньем крыльев.

Пройдя несколько кварталов, Идрис Халил сбавил шаг: болели легкие, обожженные холодом.

На улицах появляются первые прохожие. Раньше всех муэдзины в теплых зимних абазах, которые возвращаются домой после азана. Потом молочники, угольщики на подводах, худые разносчики свежей выпечки с большими корзинами на плечах, полными свежего хлеба. А дедушка все продолжает идти, почти совершенно обессилев. И вот уже фабричные гудки, что несутся с окраин, и первый дымок, вьющийся над кофейнями, возвещают начало утра. Сонные приказчики отпирают лавки.

На ступенях у дома, спрятавшегося в самой глубине узкого тупика, его встретила лохматая дворняга. Часто моргая от летящих в глаза снежинок, она смотрела на запорошенную снегом улицу и на маленькую цирюльню напротив, где уже сидели первые посетители.

…Время от вечерней до утренней молитвы — одна ночь. В конце этой ночи — возвращение к точке исхода, к убогой мансарде на четвертом этаже ветхого деревянного дома. К разворошенной постели, на которой сейчас лежит Идрис Халил, укутавшись с головой в пестрое одеяло. Ему никак не согреться. Минуту назад он развел огонь из остатков угля, но даже пламя, теперь ровно гудящее в железной печи, не в силах помочь ему. У дедушки жар.

Смятые страницы рукописи со следами от солдатских сапог разбросаны по всему полу.

В лихорадочном сне, пронизанном светом и забытым теплом, Идрис Халил опять видит горы горячего хлеба: чуреки, белые сдобные хлебцы с изюмом, булки с орехами, творогом и маком. Видит самого себя, стоящим в фартуке за длинным прилавком: от запаха сдобы кружится и болит голова. Вот, прямо перед ним, на черном противне в глянцевых разводах патоки, слегка пригоревшей по краям, пышет жаром пахлава. Дедушка берет железную лопатку и аккуратно выкладывает ею несколько ромбиков на лист тонкой промасленной бумаги. Взвешивает их, а затем, упаковав в деревянную коробочку, закрывает крышкой, на которой размашисто написано: «Сладости Халила Хусейна».

— Пожалуйста, как вы и просили, полфунта с миндалем…

За стеклянной витриной горками лежит рахат–лукум всевозможных сортов: с орешками, фисташками, молочный, с мякотью кокоса, а еще вазочки с засахаренными фруктами…

Во сне Идрис Халил облизывает кровоточащие губы.

— Что вам угодно?…

Он проснулся, когда в печи догорели угли, и по молочно–серому сумраку, затопившему комнату, понял, что уже наступил вечер.

Потом он увидел их.

Они стояли, в темном углу мансарды с крыльями, сложенными за спиной, и медленно, словно трава в толще воды, покачивались из стороны в сторону на полусогнутых ногах с шишковатыми коленями. На полу, у их голых ступней, в лужицах талого снега лежали пух и комки грязи.

Идрис Халил узнал их не сразу. Люди–птицы. Падшие ангелы Харут и Марут, обреченные жить среди нас вечно. Они находят себе приют рядом с голубями на куполах мечетей и чердаках. Они переносят души умерших на седьмое небо. Так сказано в книгах. Так учили его в моллахане. Дома, туда, куда закрыты все дороги, их треугольные символы вплетают в рисунок ковра, потому что ангелы — священные птицы — единственные посредники между небом и землей.

Они встрепенулись, открыли глаза.

И зияющая бездна в их пустых глазницах — холодная, неподвижная, лишенная плотности и спектра, тьма, никогда не знавшая света, тьма, которую вообще невозможно осветить — волнами начала расходиться по комнате, покрывая все окружающие предметы налетом голубоватой изморози. Когда дыхание ее коснулось лица Идриса Халила, он почувствовал, как его бедное сердце вначале судорожно заколотилось, а потом вдруг замерло, скованное умиротворяющим холодом, и стало проваливаться куда–то в пустоту. Медленно, неотвратимо. Огромными крыльями, продолжая плавно покачиваться, совершенно заслонив тусклый свет в окне, ангелы склонились над ним.

Идрис Халил, почти бездыханный, упал на подушку.

Смерть?..

Но почему же он все–таки не умер тогда? — спрашиваю я. Тихо и незаметно, безо всяких сообщений в газетах, целиком занятых сводками с фронтов. Душа его выпорхнула бы изо рта вместе с последним выдохом, и люди–птицы понесли бы ее над заснеженными черепичными крышами домов, над кронами платанов, над круглой башней Галата, выше, в самое поднебесье, к вратами седьмого предела, где бы он стал в бесконечную очередь к волосяному мосту вместе с душами солдат и моряков, погибших во всех концах воюющего мира. Что изменилось в последний момент?