Идрис-Мореход - [47]

Пламенные проповеди ахунда с каждым днем становятся все более путаными и странными, точнее, почти безумными. Да и внешность Гаджи Сефтара за прошедшие недели разительно изменилась. Прежде довольно упитанный, теперь он сильно похудел, так что добротный теплый абаз собирается у него на спине широкими складками, а лицо с ввалившимися щеками все больше напоминает обтянутый кожей череп.

— Послушайте! Он уже среди нас, сияющий, великолепный!.. О его приходе возвестил нам один из четырех бессмертных… — Он проповедует, стоя в маленьком дворике мечети, а вокруг бушует тополиная метель.

— Посмотри, что со мной происходит! Ты видишь? Аллергия! Куда же я в таком виде пойду! — Лицо доктора Велибекова действительно сильно отекло, от чего глаза его превратились в узкие щелочки. Он сидит за столом в длинной ночной рубахе и выглядит несчастным. Перед ним дымящаяся тарелка мясного супа. — Все тело чешется! Никогда со мной такого не случалось! Это все от этих тополей!.. Может, все–таки, поешь со мной?

В большой канцелярской книге, где записаны все арестанты особой тюрьмы для военнопленных, полковник Юсифзаде указан как заключенный за номером 1/24–19. Первая цифра, в соответствии с новой классификацией, означает степень опасности, которую арестант представляет для Республики (всего таких степеней три), вторая — порядковый номер, последняя — год, в который был произведен арест.

Заключенный № 1/24–19 сидит отдельно от всех в маленькой, но светлой камере с высоким окном под самым потолком. Это, собственно говоря, даже и не камера, а одна из подсобных комнат бывшей казармы, теперь разделенная надвое стеной — сырая штукатурка никак не хочет сохнуть.

— Новая страна, новые тюрьмы… — Шепчет, ни к кому не обращаясь, полковник Юсифзаде. Он сидит, свесив вниз ноги со складной койки, принесенной специально для него из поселковой больницы. Койка удобная, с матрасом и даже простыней, застеленная дополнительным одеялом.

— Что он там делает? — Мамед Рафи вытирает лоб тыльной стороной ладони. Душно. Огромный табурет скрипит под его тяжестью. Один из надзирателей (имени его я не знаю) — светлоглазый курд откуда–то из западных провинций — разводит руками:

— Просто сидит, ага–начальник. Уже второй день так. Сидит и все. Я с утра за ним слежу, как вы велели — ничего. И когда еду приносишь — молчит, спрашиваешь — не отвечает, как будто у него язык отнялся. Я раз видел такое, не приведи Аллах…

— А зачем тебе с ним говорить? Тебе с ним разговаривать ни к чему! Ты своим делом занимайся! А если даже он сам начнет что спрашивать — не отвечай! Понял? Нельзя с ним разговаривать!.. Это он, собачий сын, с комиссарами заодно отравил все колодцы!

В глазах курда — бирюзовых, почти прозрачных, словно отлитых из стекла — страх и любопытство. Он поправляет связку ключей на поясе казенной униформы. Застиранная форма висит на нем мешком.

— Э-эх! Какие времена настали!..

— А как ты думал, братец! Война идет! Кругом враги…

Мамед Рафи тяжело поднимается с табурета и надевает на голову фуражку.

— Душно сегодня!

— Душно, ага–начальник!.. Я это… про башмаки хотел сказать. Эти уж совсем никуда не годятся! — безымянный надзиратель показывает на свои стоптанные ботинки. Правый — подвязан веревкой.

— Да что ж ты, братец, совсем обнаглел? И башмаков себе купить не можешь?

— Клянусь Аллахом! В доме пятеро ртов, и все требуют «давай, давай!»…

— Ладно! Иди, иди себе! На следующий месяц что–нибудь придумаем!..

Голос Мамеда Рафи, и шарканье шагов, и громыхание деревянной тележки с закопченным суповым котлом слабеют, понижаются до неразборчивого шипения грампластинки, а тюремный коридор начинает искажаться, будто плавится, и, подхваченный удивительной силой сновидения, я поднимаюсь вверх.

Самое сердце тополиного снегопада. Пух застилает глаза, забивается в ноздри, уши, рот, я начинаю задыхаться так страшно и так стремительно, как это может быть только во сне!

Пробуждение: вся та же подсобная комната со сводчатым потолком. Солнце, разрезанное прутьями решетки, растекается по полу неровными квадратами. Заключенный № 1/24–19 открывает глаза, зевает и, откинув одеяло, садится на койке. Несмотря на теплые кальсоны и вязаные носки на ногах, ему зябко.

— Чтоб вас!.. — бормочет полковник, с отвращением разглядывая бадью в углу камеры, на краю которой, изогнувшись полумесяцем, сидит крошечная ящерица.

Кто–то идет по коридору. Но это не привычное шарканье разбитых ботинок безымянного курда, и не тяжелая поступь Мамеда Рафи. Шаги торопливые, скользящие. Замирают у дверей камеры. Через мгновенье с тихим скрежетом приподнимается железное веко глазка. Кто это? Полковник щурится, вытягивает шею, смотрит, и вдруг на его фарфоровом личике появляется странная блуждающая улыбка, будто ему каким–то образом удалось разглядеть и узнать того, кто стоит сейчас там за дверью!

Тыльной стороной ладони Идрис Халил вытирает горячую испарину со лба.

— Эй! — окликает его полковник. — Не прячься!.. Я узнал тебя!

Постояв с минуту, он разворачивается и быстро уходит прочь по коридору.

Возвращаются старые стихи.

«…принцессы машут нам вслед…»

По обочинам дороги, ведущей от поселка к промыслам, в пыльной траве, окропленной редкими маками, прячутся ужи. Будто диковинные сахарные головы, рядами стоят кусты чертополоха, облепленные паутиной и ошметками змеиной кожи. Едет арба. Лошадь рыжая, с белым пятном на шее. Из–под копыт, расправив веер алых крылышек, выскакивают кузнечики. Май. Он причудливо перетасовал дедушкины сны — новые и старые, — и теперь в них мертвая мадам Стамбулиа и живая Ругия–ханум окончательно слились в одно целое, как почти утраченное прошлое и желаемое будущее. Двуликая женщина — одним лицом на запад, другим на восток — эротичная химера, нашептанная Идрису Халилу ночными призраками, касается его бесплотными пальцами, обнимает, и он, плавясь, будто воск, в ее объятьях, которые длятся едва ли мгновенье, просыпается в жарком поту, чувствуя на лице явственный отпечаток ее губ. И после, охваченный лихорадочным жаром, он долго лежит в душной темноте, боясь пошевелиться.