Идрис-Мореход - [29]

Их убили и спрятали в золотых песках. А всего через сорок дней (история этой страны странным образом сплошь пронизана магическими числами) британцы, отправившие комиссаров на смерть, проиграли битву за столицу.

Город освобожден.

…Так завершился путь от Гянджи до Баку. Долгий путь с запада на восток, обратно движению солнца. А с ним закончилась и головоломная путаница с двумя героями. В тот самый момент, когда победоносные солдаты маршируют по проспекту Истиглалийат, и люди, стоящие на балконах уцелевших домов, аплодируют и кричат от восторга, когда военный оркестр начинает играть османский марш, а среди турецких военных штандартов взлетает трехцветное знамя Республики, Идрис Халил, стоящий в толпе рядом с фонарным столбом, встречается взглядом со своим двойником, марширующим в ряду офицеров азербайджанского полка, и один из них исчезает…

4

На самой границе между летом и осенью. Зной все еще висит над улицами старого города, и в слепых глазах старух у мечети Биби — Эйбат по–прежнему отражается жаркое небо, пронизанное солнцем. Но в быстрых вечерних сумерках уже незримо присутствует образ ветреной осени.

В Баку возвращаются беженцы. Все дороги, ведущие в город, запружены ими. С севера и юга, востока и запада по Шемахинскому и Сальянскому трактам вереницей тянутся подводы. Окутанные белым паром, к вокзалу мчатся переполненные поезда, а пассажиры на палубах кораблей с волнением вглядываются в подернутые дымкой очертания города. Где–то среди тех, кто возвращается сюда морем из Персии и сходит на деревянную пристань «Товарищества Меркурий» — старший брат Идриса Халила — Мамед Исрафил с семьей и двумя женами их покойного отца.

Лейла–ханум и Зибейда–ханум.

Я вижу их сидящими рядышком на заднем сидении фаэтона с поднятым верхом. Обе закутаны в черные шелковые покрывала. Жены кондитера. Вдовы. Одна — как сдобная булка: белая, пышная, рыхлая, с родинкой над верхней губой, похожей на изюминку. Другая — мать Идриса Халила, Зибейда–ханум, полная ей противоположность, — своими сухонькими ручками и золотистой кожей, скорее, напоминает ванильный сухарик.

Фаэтон трогается, из–под высоких колес с красными спицами летит пыль. Вся дорога вдоль набережной все еще изрыта воронками от снарядов.

Они возвращаются домой. Все, кроме Хусейна Рзы — среднего брата Идриса Халила. Удачно женившись на дочери местного купца, он поселился в Тебризе и собирался приехать позже. Но дела все не отпускали его. Вначале он писал регулярно, раз в неделю, писал, что торговля процветает, что лавки его полны товаров, что супруга его, волей Аллаха, уже на сносях, потом все реже и реже, а когда границы закрылись, и вовсе перестал писать…

Каким он был? Хусейн Рза появился на сцене лишь однажды — в тот самый день, когда провожали Идриса–морехода в его первое путешествие, он стоял рядом с Мамедом Исрафилом на перроне вокзала и махал рукой вслед отъезжавшему поезду. Поезд уехал, и Хусейн Рза исчез, навсегда выпав из дедушкиной жизни и этой истории. Возможно, там, на юге, отделенный от нас пограничной рекой, в мутных водах которой водятся гигантские сомы, а на песчаных отмелях стоят пограничные вышки, он прожил счастливую и долгую жизнь лавочника, а, возможно, как и многие другие, сгинул в кровавом водовороте революции 1946 года.

…Медленный фаэтон сворачивает с набережной. Дорога его лежит в старый город, где среди нагромождения домов с плоскими крышами стоит один единственный с семью окнами на восток.

Улицы встречает их сонной тишиной полудня. Дробный цокот копыт эхом разносится по переулкам. В багажном отделении фаэтона несколько огромных чемоданов и два тюка, перевязанные веревками. Мамед Исрафил поправляет каракулевую папаху на своей гладко выбритой голове. За время пребывания в Персии он успел совершить паломничество в Мешхед, где молился на могиле одинокого Имама Рзы, и теперь с полным правом именуется — Мешади Мамед Исрафил.

Всю свою долгую жизнь Мешади Мамед Исрафил был предприимчивым, а самое главное, удачливым человеком. Почти таким же, как его отец. Уже через пять недель после возвращения его усилиями пекарня и кондитерские были восстановлены и даже расширены. В них снова пекли хлеб, печенье и чудесную бадам–бурму с миндалем и грецкими орехами. Семья вновь стала процветать. Однако, думается мне, что, помимо необычайной природной везучести Мамеда Исрафила, немалую роль в этом сыграли чудодейственная сила его паломничества к могиле святого и золотые червонцы из тайника Хайдара–эфенди, привезенные моим дедом из Константинополя.

Дождливый октябрь смыл с узких ступеней, крыш и стен старого города горькую гарь пожарищ, и она утекла прочь вместе с пенными потоками, бегущими вниз по переулкам, оставив после себя лишь черный налет на брусчатке.

В доме с окнами на восток опять стало светло и шумно. В стенных печах развели огонь. Трое дочерей и старший сын Мамеда Исрафила с криками носятся по комнатам, путаясь у всех под ногами. По вечерам маленькая и смуглая Зибейда–ханум пьет чай с засахаренными фруктами, из которых она более всего предпочитает персики, начиненные молотым орехом, а белокожая Лейла–ханум сидит на огромном сундуке в углу гостиной и перебирает янтарные четки. Одна их них все время молчит, другая говорит почти безостановочно.