Иди на Голгофу. Гомо советикус. Распутье. Русская трагедия - [5]

На втором месте после интеллектуалов идут мои непосредственные конкуренты. Да, представьте себе, конкуренты! В нашем городишке не меньше десятка проходимцев и бездельников, претендующих на ту же роль, что и я. И эти мерзавцы-«боги» причиняют мне массу неприятностей. Поскольку я превосхожу их по своим способностям и популярности, они кипят злобой ко мне, клевещут и строчат доносы. Начальник милиции, о котором я уже упоминал, сказал как-то в порыве откровенности, что им лично на меня наплевать, они лично мне даже симпатизируют, но есть сигналы, и они обязаны на них реагировать. Они ведь тоже не боги, у них ведь тоже есть высшее начальство, им ведь тоже всякая сволота покоя не дает. Я его понимаю.

Судившие Христа тоже лишь выполняли волю народа. Мои конкуренты грызутся между собою и пакостят друг другу. Но у них все же есть некоторое единство. Они все примерно одинаковы и одинаково ничтожны. Я же и внешне и внутренне явно превосхожу их и не хочу с ними общаться. Я есть Бог-одиночка. Я из принципа одинок, ибо Бог не может быть членом мафии. Но даже Бог бессилен перед мощью мафии. Я мощь этой мафии ощущаю постоянно. Я пока откупаюсь от нее, предоставляя им возможность обирать граждан материально и довольствуясь для себя лишь крохами. Практически я им не мешаю в этом деле, а злоба их не уменьшается. Почему? Они хотят быть не просто богами, но благополучными, сытыми богами. А мой пример говорит им о том, что Бог не может быть сыт и благополучен.

Конкурентов я игнорировать, как интеллектуалов, не могу. Я должен быть с ними всегда начеку, иначе они подловят и изобьют. А то и убить могут — у нас и такое случается.

Моя профессия

Когда я еще был студентом, во дворе дома, где я жил, произошел такой случай. Степенный рабочий, отец троих детей, выпивавший не больше других, убил девчонку из нашего же дома. Убил, чтобы взять у нее деньги на водку: ему до зарезу надо было похмелиться. Девочка шла в магазин за продуктами. Денег у нее было меньше десятки. Но убийце хватило на пол-литра. Купив водку, убийца вернулся в подвал, куда он затащил труп, выпил водку и заснул около жертвы мертвецким сном. Там его и нашли. Хотя случай был прозрачно ясен, произошло нечто невероятное: вину на себя взял другой человек, окончательно спившийся и опустившийся забулдыга, из числа тех, кто околачивался в районе винно-водочного магазина. Он заявил, что это он убил девочку, а деньги он пропил вместе с обвиняемым. Забулдыгу осудили. Через несколько дней рабочий повесился, оставив покаянную записку. Судьба забулдыги мне осталась неизвестной.

Этот случай глубоко запал мне в душу. Я часто вспоминал и анализировал его. «Как же так получается? — думал я. — Один человек за гроши убивает другого. В нем нет никаких внутренних сдерживающих начал. Будучи уверен в безнаказанности, он делает свое гнусное дело. И он уходит от людского наказания. Однако в нем есть что-то такое, что вынуждает его самого наказать себя высшей мерой наказания — смертью. Что это? Совесть? А что такое совесть? И почему ни в чем не повинный человек соглашается страдать за другого? Он одинок, ничтожен, никому не нужен. Тот, за кого он решился пострадать, должен растить детей. Допустим, что так. Но ведь в сознании этого человека должна была сложиться эта цепь мыслей, должна была сработать воля. Что обусловило этот процесс?..»

Чем больше я думал над этой проблемой, тем настойчивее мне напрашивался вывод: несмотря ни на что, в человеке есть некое природное начало, которое развивают и эксплуатируют старые религии, которое пытается использовать в своих интересах наша идеология. Но…

Но! Это извечное «но»! «Объяснение банально, — говорил я себе. — Рабочий, очухавшись, начисто отрицал вину. Для милиции важно признание преступника. Они схватили первого подвернувшегося забулдыгу, обработали его так, что для него признание стало единственно доступным облегчением. Рабочий был на хорошем счету на заводе, за него вступился коллектив. Почему он повесился? А кто его знает! Может быть, с перепою. Может быть, жена не дала рубль на похмелку, а другую подходящую девочку не нашел. Может быть, ход событий был бы иным, попадись на его пути другая девочка с зажатой в кулачок трешкой… Кто знает?!»

Я на время успокаивался. Все ясно! Человек есть изначальная гнусная тварь, а религия — опиум для народа. Только зачем эту тварь поить таким утонченным и не очень-то дешевым напитком? И стала ли лучше эта тварь, когда ее перестали поить этим напитком?

Я рассказал в своей группе об этом кошмарном случае. «Подумаешь, какое дело, — сказал один из моих товарищей. — А вот у нас было дело, так дело!» И он целый день рассказывал о «своем» кошмарном деле, гордился им, хвастался. Ему, наверно, важно было затмить «мое» дело и быть в центре внимания. «Родителей надо наказывать, — сказал другой. — Посылают детей одних в магазин!..» «Милицию надо усилить, — сказал третий. — Народные дружины! Поголовное участие населения в охране порядка! Вспомните, чему нас учили классики марксизма!..» И никто не подумал о том «некоем начале», которое я заподозрил в изначально гнусной твари — в человеке. «Все-таки чего-то не хватает в людях, — сказал я. — И это „что-то“ не заменишь борьбой с пьянством, усилением милиции и поголовным вовлечением населения в охрану порядка, изучением классиков марксизма…» «Чего?! Закуски, — сказал мой друг, сам большой любитель выпивки, — закуски не хватает! Если бы мы закусывали подобающим для человека двадцатого века образом, то, поверь мне, число девочек, которых убивают за трешку, сократилось бы вдвое!» Как человек советский, он мыслил масштабно.