Идея государства. Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времени революции - [148]
В свою очередь экономисты дали Марксу более, чем то можно было бы думать. Через Прудона и Фурье он – их косвенный наследник. Кроме того, он сам знал их очень хорошо и пользовался ими непосредственно. Сноски в Капитале свидетельствуют о том доверии, с каким автор относился к современной ему экономической литературе. Являясь в данном случае во многих отношениях продолжателем Фурье и Прудона, он лишь доходит до крайних выводов из принципов, установленных экономистами. Не рискуя быть парадоксальным, можно утверждать, что с теоретической точки зрения революционный социализм в большей своей части политическая экономия, доведенная по прямой линии до абсурда.
Разве Адам Смит не отказывался признать иной источник богатства, кроме труда? Роль Маркса состояла почти лишь в том, что он сузил значение этого слова. Космополитизм социалистов – это не что иное, как идея «всемирной республики продуктов», столь любезная для экономистов и для самих философов. Если эта идея кажется недопустимой в настоящее время вследствие исторических событий, последствия которых мы переживаем еще и теперь, то все же нужно признать, что с необходимыми поправками она была бы желательным завоеванием в будущем.
Маркс не мог избежать обычной участи мыслителей, выступающих против какой-либо доктрины. Чтобы опровергнуть противника, они рассматривают вопросы под тем же углом, что и он, и вместо того чтобы исправить ошибку, подвергаются опасности удвоить ее новой, противоположной первой.
Теория ренты Рикардо является, несомненно, в своем роде теорией прибавочной ценности. Как не сказать, что одна представляет из себя такую же крайность, как и другая? Более того, чистое и простое наблюдение фактов никогда не внушило бы Карлу Марксу идею отрицания меновой ценности и самой роли обмена. Если он отказывается допустить всякую другую ценность, кроме потребительной, то это объясняется его желанием противодействовать тем экономистам, которые не видели в политической экономии, в конце концов, ничего, кроме обмена. Припомним излюбленную формулу Бастиа: обмен – это сама политическая экономия. Отсюда следует, что нельзя говорить о чрезмерности облегчения обмена, о чрезмерности свободы. Отсюда следует также, что типичным отношением между членами общества следует считать то, которое свойственно обмену, – договор. Отсюда следует, наконец, что свободный договор является последним словом политической и социальной философии. Карл Маркс отказывается допустить, что «личности существуют друг для друга лишь как представители принадлежащих им товаров»[1776]. Но он доходит в этом отношении до крайности: он отрицает и подвергает проскрипции обмен. С уничтожением же и отрицанием обмена сводятся к нулю laissez faire и договор. Таким образом, отрицание и уничтожение всякой свободы, отрицание и уничтожение договора во всех его формах в экономической, социальной и политической жизни следуют за уничтожением и отрицанием обмена с такою же логической необходимостью, с какою у экономистов были связаны между собою противоположные этим интересы. Между системою Маркса и той, которую он критикует, существует параллелизм в построении.
Таким образом, некоторые возражения, поражающие тезисы экономистов, обращаются без всякого изменения против тезисов Маркса. Если следует считать крайним, а следовательно, ложным утверждение, что «общество сводится к обмену», то не менее крайне, а, следовательно, и не менее ложно положение, что общественные отношения всецело сводятся к потреблению. Исследования о богатстве народов и еще более сочинения учеников и последователей Адама Смита занимаются абстракцией: богатством как таковым и условиями его увеличения. Маркс выставляет новую абстракцию – труд, как таковой, который должен стать не только законом, но универсальным орудием. Политическую экономию справедливо обвиняли в недостатке гуманности, но и научный социализм не избегает этого обвинения. Он уже не говорит, подобно прежнему социализму: «каждому по его потребностям», – формула, представляющая важные затруднения, но, по крайней мере, чуждая сухости и жесткости. Он говорит: «Каждому по количеству его труда», устанавливая таким образом совершенно механическое правило, которое при стогом применении лишило бы участия в распределении и пользования необходимым всех, кого умственная или физическая болезнь, на которые плохо обратили внимание, сделала бы неспособными выполнить предназначенную для них равную долю общественного труда.
Научный социализм, будучи столь же односторонним, абстрактным и сухим, как и сама политическая экономия, опирается, кроме того, на постулат, который, несомненно, труднее допустить, чем постулат экономический. Как мы припомним, экономический постулат сводится к тому, что необходимо благоприятствовать прогрессу цивилизации, характеризующейся прежде всего развитием обмена и крупной промышленности. Если допустить, что исключительной задачей общества является прогресс подобным образом понятой цивилизации, то свободная конкуренция получает оправдание со всеми своими, как хорошими, так и дурными, последствиями. Но можно ли утверждать, что такова именно главная задача социальной организации?
