Идеи в масках - [7]

— Ну, ну, почтенная матрона! Вы, наверное, не так много смыслите в науке, чтобы судить о врачебном искусстве синьора Пополони, — сказал мастер, добродушно смеясь.

— Нет, слава пресвятой Троице и всем святым, я мало смыслю в науке, которая вся недалека от чернокнижия… Я мало смыслю в ней, с вашего позволения, многомудрый синьор да — Винчи.

И старуха сердито повернула к художнику свою широкую серую поясницу.

— Но мне все — же нужно видеть синьора Пиппо.

— Это легко сделать, если он отворит вам дверь. Он живет через две лестницы направо.

Старуха скрылась в темноте, бормоча:

— Собрат пришел к собрату. Леонардо вышел назад на улицу и в сумерках набросал спину, чепец и толстые растопыренные руки старухи в своем альбоме. Потом, улыбаясь под усами своими детскими губами, он пошел по каменной лестнице и очутился около указанных дверей. Он попробовал их. Дверь была не заперта, и он вошел в комнату. На столе, заставленном пузырьками и всякой грязной посудой, горел тусклый фонарь. На полках и у стен стояли свитки, почтенные фолианты… всюду много пыли и грязи. Окно было открыто настежь. В него виднелся сумрак вечера, серо-коричневый, мрачный фасад противоположного дома и полоса неба. Углы комнаты тонули в тени.

— Синьор Пополони! — мягко позвал Леонардо.

Ответа не было. Художник прислушался, В одном углу он услыхал прерывистое дыхание спящего.

— Ба! — сказал он и, взявши Фонарь, пошел по направлению к звуку.

Круг света, колеблясь, дошел до угла и вскарабкался на серую стену. У ее подножия на куче рухляди, покрытой кое — как старым ковром, лежал человек. Его ноги и голова свешивались почти до полу. На судорожно вздрагивавшей груди лежали его скрюченные руки. Леонардо осветил лицо: жилы на лбу напружились, все лицо, запрокинутое, было странно и почти страшно, мертвые глаза стеклянисто светились при свете фонаря, изо рта по щеке, испещренной сетью посиневших жил, текла липкая пена.

— Летает, — сказал тихо Леонардо. — На котором-то небе этот несчастный?

Он присел на стопу фолиантов, наскоро набросал два эскиза в альбоме, — эскизы, на которых метко схвачены были и мертвенность лица, похожего на лицо удавленника, и судорожная поза, и что-то жалкое во всем теле, брошенном кое — как в угол на кучу рухляди, покрытой стареньким ковром. На одном из эскизов мастер написал:

«Так вы летаете мастер Пополони. Но, может быть, вы летаете духом? О, верьте мне, что ваш фантасмоген будет разжигать ваш мозг, лишь пока дышит грудь и освежает воздухом кровь, питающую голову, но когда ваши мнимые полеты, эти припадки искусственной болезни, испортят дивный механизм тела, — грудь замрет, кровь сгустится, мозг окоченеет и ночь поглотит тебя, бедный брат. Ты ищешь побольше жизни, а найдешь скорую смерть. Но что из того? Ты счастлив теперь, ты видишь третье и четвертое небо. Но хотя бы ты поднялся до седьмого, ты не вылетишь из круга собственных грез: то, что ты видишь, — только смесь обрывков, читанных в твоих чудовищных фолиантах, и сказок твоего бедного воображения. Но ум в сияющем полете воистину открывает новые небеса и земли. Я хочу иных крыльев. Ум человека — шестикрылый серафим, мощно парящий на пяти чувствах и силе памяти, и я знаю, что и мое бренное тело когда-то завоюет себе воздух, потому что ум подарит ему плотские крылья и крылатые корабли».

Леонардо вырвал этот листок, нежно и заботливо уложил Пополони поудобнее, всунул ему в скрюченные пальцы его портрет с подписью и вышел.

Было темно. Прямо в щель улицы светил молодой месяц. Леонардо расправил члены и, поднявши руки, воскликнул:

— Мы полетим когда нибудь на деле!..

III.

— Наглый глупец, — ворчал Пополони. — Наглый глупец!..

Он шел по аллее платанов на земляном валу, направляясь от города Campo Larso. Утро уж брезжило. Свежий ветер дул ему в лицо с больших каналов.

— Но как мне скверно! Как болит голова!.. Неужели он прав? Неужели это явление мозга? Никогда. Тогда и вся вселенная… тоже явление мозга? Как болит голова!

Вдруг Пополони услыхал голоса.

— Видишь, опять согнулась эта ось, — говорил один голос; — все оси недостаточно прочны, но если их сделать неполыми, как ты советуешь, мы мало выиграем в прочности, но много проиграем в весе. В этом ведь вся задача.

Пополони остановился.

— Уж не он ли, не глупец ли?

— Синьор Леонардо, — отвечает другой голос, — ветер крепчает, и в этот раз можно взлететь довольно высоко. Позвольте мне.

— Нет, я попробую сам.

Пополони раздвинул ветки кустов, росших по сторонам аллеи, и увидел на откосе вала огромную, чудовищную птицу, длинные острые крылья которой смутно белели при загоравшейся заре. Эти крылья вдруг дрогнули, раза два медленно развернулись и поднялись, как крылья бабочки, сидящей на ветке. Потом они задвигались чаще, и длиннокрылая птица красиво и плавно поднялась навстречу утреннему ветру, все выше и выше… Пополони окаменел, глядя вверх, раскрыв рот.

— Брависсимо, мастер! — кричал вслед птице человек, стоявший на откосе вала.

Птица стала медленно опускаться и села на землю в двух — трехстах шагах. Человек, представлявшийся Пополони дымчатым силуэтом, сбежал с откоса, послышались радостные голоса, и крылья, странно качнувшись и сложившись, приникли к земле и поволочились вверх по откосу прямо к Пополони. И мимо ошеломленного Пиппо, возбужденные и веселые, прошли, волоча крылатый механизм, мастер Леонардо с учеником. Это был он… Бескрылый глупец.