В Уфе уже была глубокая ночь. Моё отражение в погасшем моноблоке оставляло желать лучшего: укладка растрепалась, полупрозрачный нюдовый макияж поплыл, и сквозь него начали просвечивать тени под глазами и усталая складка между бровей. Я досадливо покачала головой и в Уфу позвонила только час спустя, когда была уверена, что ни одна черта в моем облике не выдаст последствия безумного темпа московской жизни.
Вызов, вопреки ожиданиям, приняли сразу. Я не успела ни собраться с духом, ни морально подготовиться.
Из экрана ожившего моноблока на меня смотрела женщина мечты. Мягкие очертания плеч, безупречно ровная кожа, огромные тёмные глаза с пушистыми ресницами, волна светло-каштановых волос и пухлые, чувственные нежно-розовые губы — должно быть, именно такого эффекта добивалась Инна Молога, бегая к косметологу, но никакие инъекции не могли сравниться с этой небрежной естественностью.
Я сама показалась себе невзрачной мышью, но быстро встряхнулась и заставила себя улыбаться.
У меня другой тип красоты. Во мне нет этой сочной, мягкой женственности, я не создаю впечатления, будто вся состою из изгибов и изменчивости. Но у меня выразительное скуластое лицо, тёмные брови вразлет и красивая улыбка. Мне идут длинные кошачьи стрелки и ярко-алая губная помада, а тонкие линии ключиц и узкие плечи — это тоже красиво. Пусть и иначе.
И совершенно не за что тут себя грызть!
— Привет, Карин, — заставив уголки губ застыть в улыбке, произнесла я. — Ночные съёмки?
— А ты надеялась, что нет, коза этакая? — вкрадчиво поинтересовалась женщина мечты.
Резковатая, излишне чёткая манера речи настолько не вязалась с округлым лицом и покатыми плечами, что голос казался наложенным на изображение, как при плохой озвучке фильма. Карина была мертва почти сто лет. Она даже вызнала, кто утопил её и за что, — свои же, за внебрачного ребёнка, — но, в отличие от многих навок, не жаждала мстить за свою смерть. Месть означала упокоение.
Карина слишком любила жизнь. Меня — не слишком. Это было вполне взаимно и послужило отличным фундаментом для крепкой женской дружбы.
— Сама коза, почему я вечно звоню первая?! — капризно возмутилась я.
— Потому что ты младшая, и скажи спасибо, что миновали те времена, когда это приравнивало тебя к пульту от телевизора, — немедленно парировала Карина и тут же переключилась на другую тему, не позволив проехаться по своему возрасту: — Курултай начинает нервничать. Половина хочет уничтожить человекоподобных гомункулов, пока они не начали лишать работы их естественную кормовую базу, а вторая спит и видит себя владельцем бригады-другой. Какие настроения в Москве?
— Всем плевать, — предельно честно ответила я.
Помимо всего прочего, Карина Уфимка была представительницей навок в Курултае Нави города Уфы. Строгое воспитание в патриархальной деревенской семье не слишком способствовало скромности и смирению, и Карина могла перегрызть горло любому оппоненту, отстаивая свою точку зрения, как когда-то отстаивала своего нерожденного ребёнка. Только теперь она была вполне способна проделать это в самом прямом смысле, что здорово повышало убедительность её доводов.
Гомункулы в человеческий рост ей не нравились категорически. Неизвестному колдуну можно было только посочувствовать.
— Я хочу изобразить восторженную девицу и попросить интервью, — призналась я. — Потом опубликую в своём инстаграме, глядишь, у нас прибавится сторонников…
— Ты в свой инстаграм давно заглядывала, дива зелёная? — тут же перебила Карина. — От тебя уже человек пятьдесят отписалось, решили, что ты померла и потому ничего не публикуешь!
Я пристыженно оглянулась на фотоаппарат. За те полторы недели, что прошли с момента моего отъезда из Уфы, на карте памяти не прибавилось ни одного снимка, пригодного для публикации. Зато телефон пестрел чрезвычайно концептуальными фотографиями безразличных ко всему кукол в человеческий рост.
Неизвестный колдун даже потрудился, чтобы их состояние не вызывало ни у кого вопросов, любовно обмазав каждого паршивым алкоголем. Любой тест на проходной завода наверняка показывал, что работники трезвы, как стеклышко, но мощный сивушный дух разом объяснял и несфокусированный взгляд, и отупение на одутловатой физиономии. От гомункулов не ждали ничего выдающегося уже просто потому, что они как нельзя лучше воплощали в себе все черты, типичные для запойных пьяниц — ещё не опустившихся, но предельно близких к точке невозврата.
Но фотографии не передавали запах, а на прочих деталях колдун погорел.
У живых людей другой цвет лица, другая пластика движений, другая реакция на оклик и красивых женщин. Фотографии будто открывали истинную сущность, позволяя отвлечься от мишуры… но именно эти фотографии нельзя выставлять на всеобщее обозрение, а других у меня не было.
Я даже не пыталась найти себе фотографа. А тот, кто снимал меня в Уфе, там и остался.
Я не говорила ему, кто я. И он стал замечать, что с годами я не поменялась ни на йоту.
— Завтра будут публикации, — клятвенно пообещала я.
— Уж надеюсь, — ядовито поддакнула Карина. — Не хватало ещё, чтобы мой карманный инфлюенсер лишился аудитории.
