Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) - [41]

Я стоял над ним, жадно дыша, не в силах еще поверить в случившееся, забыв и плакать и что-нибудь предпринять. Невероятно медленно доходило до сознания моего, что меня хотели убить. Я все силился и никак не мог представить себе, что вот теперь уже я мог бы быть мертв. Мертв! Как это возможно понять? Это невозможно понять, чтобы вот так вдруг, в одну минуту мертв. Вдруг сообразил я, какое чудо спасло меня, и взглянул на предмет, который держал в руке. Это был бритвенный прибор Павла Кузьмича - медная прямоугольная коробочка. Я бросил его в траву и, пошатываясь, пошел прочь. Я прошел, должно быть, пару километров по лесу, совершенно не позаботясь о направлении. Потом споткнулся, упал и долго лежал лицом вниз. Я почувствовал себя вдруг страшно усталым. Стучалась кровь в голове, и не было сил даже пошевелиться. Вдруг в какую-то секунду мне померещилось, будто Павел Кузьмич подкрадывается ко мне сзади. Дико закричав, я перевернулся на спину, одновременно метнувшись в сторону. Но не было никого. Больше я не ложился уже. Сидя в траве, я начал плакать. Плакал очень долго.

Когда я успокоился, уже темнело. Ничего не хотелось - ни вспоминать, ни думать, ни вставать, ни возвращаться домой. Как мог бы я теперь дома не рассказать всего, я не знал. Как рассказать, тоже не знал. Мне казалось, что, когда я приду домой, то первым же словом, первым же взглядом выдам себя. Хотя и трудно сейчас решить, почему я этого боялся.

Но оказалось, что дома в тот вечер никому вообще не было дела до меня. Рожала мама. Отец и брат сидели на ступеньках крыльца, курили и меня посадили рядом. Я сидел молча, ощущая себя вернувшимся домой как бы после долгого путешествия; совершенно не в силах будучи сориентироваться в происходящем тут. Я ясно чувствовал, что, если скажу или сделаю теперь что-нибудь, так обязательно невпопад и не то, что нужно. Я положил голову на плечо отца и вдруг уснул.

Вот, собственно и все, - улыбнулся Паша.

- А что же Павел Кузьмич? - спросила Вера Андреевна тихо.

- Павел Кузьмич умер. Через пару дней я сходил на опушку в последний раз. Он лежал на том же месте. Я подбирался к нему, конечно, с большими предосторожностями, но он был мертв. Я не смог решить, умер он сам или от моего удара. Я с помощью винтовки сбросил его в могилу, побросал туда же все его вещи и закопал. Больше я ни разу в жизни не ходил туда. К счастью, новые заботы дома, новая сестренка моя первое время помогли мне отвлечься. Какое-то время еще меня мучили кошмары с Павлом Кузьмичем в главной роли, потом перестали. Такой вот был у меня в детстве отчаянный случай.

- Ужасно! - вырвалось у Веры Андреевны. - Что же это был за человек?!

- Павел Кузьмич-то? А вы сами уже ответили, Вера, - пожал он плечами. - Убежденный человек. Убежденный и сильный.

- Ну, зачем вы так говорите, Паша? Причем здесь убеждения? Ведь это представить себе невозможно, чтобы... О, Господи!

- Так и об этом мы уже говорили, Вера. А разве возможно представить себе состояние человека - атеиста, в особенности, убежденного безбожника - на самом пороге смерти?.. Вот что я вам скажу. Ведь можно рассуждать о морали, о жестокости, об ужасном и прекрасном, о добре и зле, когда позади у вас тысячелетняя история человечества. Марк Аврелий, Иисус Христос, Толстой, Достоевский. Когда впереди у вас жизнь, планы, мечты, радости. Ну, а когда перед человеком оказываются вдруг только несколько часов отчаяния, бессилия, боли, несколько часов ожидания той минуты, перед которой все бессмысленно, после которой ничего больше нет и ничего не было. О, тогда, тогда, поверьте, у него должны вдруг оказаться совсем иные понятия и представления. Знаете, Вера... Я, конечно, много думал об этой истории; хотя немногим рассказывал. И, представьте себе, чем взрослее я становился, тем меньше я был способен и осуждать и ненавидеть Павла Кузьмича. И в конце-концов...

- Хорошо, - перебила его Вера Андреевна. - Вы так мило рассуждаете. Но скажите мне, после всего, что вы передумали, вы смогли бы в ожидании этой вашей минуты задушить ребенка.

- Я не смог бы. Но это ни о чем не говорит на самом деле.

- Хорошо, подождите. Тех, которые смогли бы - много их найдется на свете, как вы полагаете?

- Нет, я полагаю, совсем немного. Каждый седьмой-восьмой, едва ли больше.

- Ну, что вы такое говорите, - покачала головой Вера Андреевна.

- А что тут особенного, Верочка? Ведь вы спросили: тех, кто смогли бы. Так что речь не о том, что на месте Павла Кузьмича каждый седьмой непременно бросился бы меня душить, а речь о том, что на месте Павла Кузьмича у каждого седьмого не было бы в принципе никаких логических препятствий к этому.

- "В принципе". Странное вы что-то говорите, Паша, пожала плечами Вера Андреевна. - Но тогда, - сказала она, если ожидание смерти так, по-вашему, способно изуродовать сознание человека - тогда, скажите мне, какая в принципе разница - несколько часов отделяют вас от нее или несколько десятилетий? Если все равно потом придет минута, после которой, как вы выражаетесь, ничего не было.

Паша вдруг развел руками и рассмеялся.