Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) - [40]

И вот на следующий день - солнечный, августовский день под вечер было еще жарко - подойдя к опушке, я увидел Павла Кузьмича, лежащего без движения на спине, с широко открытыми, не мигающими глазами. И первая моя мысль была, что он уже умер.

Но он заговорил. Когда я подошел, он, не поворачивая головы ко мне, вдруг сказал:

- Зачем ты мучаешь меня? Зачем ты ходишь сюда?

Что же я мог ответить ему? Я стоял над ним и молчал. А он лежал и не шевелился.

- Как же все это глупо, - сказал он, наконец. - Чудовищно глупо. В обе стороны от тебя миллионы лет, год за годом, век за веком миллионы людей превращаются в гниющее мясо, в навоз, в ничто. Какая нужда человеку в лишних десяти годах? Возникнуть неизвестно откуда, глотнуть воздуху, успеть подумать о чем-то, прокричать что-то и уйти навсегда. Чудовищно, отвратительно, невыносимо глупо. Зачем я не умер ребенком?

Он, наконец, посмотрел на меня.

- Мальчик, - сказал он - он так вдруг назвал меня. Мальчик. Если б ты мог понять. Если б ты мог понять, какой унизительный это обман - жизнь. Как нужно презирать ее, как ненавидеть. Что я говорил тебе? Будто нужно сделать ее лучше? Вздор, вздор! Нет на свете ничего, что может сделать ее лучше. Единственное, что нужно человеку - это проклясть ее. Ах, с какой радостью я проклял бы ее хоть на год раньше! Теперь-то что смыслу в проклятиях? А, впрочем, и что мне до того, что нет смысла?

Устало он провел ладонью по лицу и с трудом приподнялся. Долго сидел молча, покачиваясь едва-едва. Потом полез к себе за пазуху и достал оттуда какую-то бумагу. Минуту, не отрываясь, разглядывал ее.

- Вот, - сказал он то ли мне, то ли сам с собою. - Жене написал, хотел передать. Боже, как это глупо. "Боже"... усмехнулся он оброненному слову. - Вот ведь штука. Кажется, я почти готов поверить в него - чтобы только было кого ненавидеть.

Он еще раз пробежал по письму глазами.

- Как это глупо, - повторил он. - Оставить после себя письмо. После всей жизни - письмо. Это уж над самим собой посмеяться.

Он порвал бумагу пополам, еще пополам.

- Что она может понять? Разве можно это понять? Ведь что главное обидно в этом обмане - начинаешь понимать его в самую последнюю минуту. Если бы вернуть теперь хоть десять лет. Хоть год! Как бы я мог прожить его - как ни один человек. Ни на миг, ни на мгновение я бы не забыл об этой минуте, и тогда она стала бы самой счастливой. И тогда - о, разве можно было бы представить себе награду большую, чем небытие?!

Он закрыл глаза и еще минуту покачивался слегка. Я смотрел на него сверху вниз, и сердце мое действительно рвалось от горя. Конечно, я ничего не мог понять в его словах, но я ясно чувствовал, сколько в них муки.

Он на минуту вдруг совершенно замер. Потом открыл глаза и посмотрел мне в лицо - так посмотрел, что сквозь все мое отчаяние мне сделалось не по себе.

- Так зачем же ты пришел? - спросил он, как бы вспоминая. - Ты, наверное, пришел прощаться со мной. Конечно, зачем же еще? Ведь к утру я наверняка сдохну. Ты пришел прощаться. Ты ведь будешь жить долго, умно и счастливо, правда? Ты ведь тоже Паша? Паша. Ты завтра сбросишь меня в яму, закидаешь землей. Ты, может быть, поставишь надо мной крестик? Трогательный такой деревянный крестик. Поплачешь, может быть, и пойдешь домой ужинать. А? - и вдруг он засмеялся - долгим непрерывным смехом, как смеялся когда-то.

Мне стало страшно.

- Ну, что же ты стоишь тогда? - сказал он. - Иди сюда. Давай уж обнимемся, мальчик. Давай обнимемся на прощание, - и он раскрыл объятия.

Я встал на колени и обнял его. И заплакал ему в плечо. И забыл тогда про все его странности, и помнил только, как хорошо мне было с ним, как разговаривали мы днями напролет, как смеялись вместе. И не знал, что сказать ему.

Я не ощутил даже, как руки его поднялись по моей спине, как очутились у шеи. И ничего решительно не понял, когда они сошлись на ней. И когда все крепче, крепче стали сжимать ее, подумал, что это понарошку - какой-то просто горький жест прощания.

И только уже тогда, когда, разорвав мои объятия, Павел Кузьмич сперва отодвинул меня от себя, потом склонил назад, так что стало больно в коленях, потом прижал к земле, а сам оказался сверху и рук не отпускал; только когда увидел я его лицо и захлебнулся первым удушьем, я понял - нет, не то: не понял, а распознал, учуял, не в силах еще ни понять, ни поверить, что такое возможно, но чуя, чуя - особенным каким-то, с рождения, должно быть, спящим в человеке чувством - чувством, от которого люди постарше, наверное, седеют - что надо мной убийца - мой убийца.

- Вот так, - прошептал Павел Кузьмич. - Вот теперь уж если б и было что-нибудь там, так для меня только ад и вечная геенна огненная. Небытие-то, пожалуй, и лучше.

Хорошенькое дело, как вам кажется - из принципа задушить ребенка. Что значит - убежденный был человек.

Паша нервно засмеялся и зачем-то взял ее за руку. Вера Андреевна вздрогнула.

- Ну, и уж конечно очень просто увел бы он меня в столь любезное его сердцу небытие, - продолжил Паша, глядя ей в глаза. - Потому что никакой даже мысли о сопротивлении у меня не было; и не беседовали бы мы теперь с вами так славно, если бы не удивительнейший случай, опустивший левую ладонь мою на некий прямоугольный металлический предмет в траве. И если бы еще то самое врожденное чувство, помимо всякой воли с моей стороны, не сжало бы этот предмет моей ладонью и не ударило бы, сколько хватило сил, точно в висок Павла Кузьмича. Тогда я сразу почувствовал, как руки его ослабли, быстро вырвался от них, задышал и вскочил на ноги. Павел Кузьмич, как кукла, повалился на бок.