Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) - [36]

Я с любопытством слушал его. Вообще-то я вполне ему сочувствовал. То, что войну эту затеяли капиталисты, я и до него уже много слышал в Ростове. То, что он не хочет умереть и оставить семью без кормильца, было мне очень даже понятно. Я внимательно смотрел на него. У него хорошее было лицо, он так искренне говорил со мной и незаметно умел подольститься. К тому же, он был ранен, в крови, казался, несмотря на винтовку, таким беззащитным.

Он рассказал мне затем, как от самого Луцка полтора месяца шел лесами и проселками, как неподалеку отсюда в поле заметили его жандармы, как он убегал от них, а они стреляли ему вслед. И уже когда он добежал до леса, вслепую пущенная пуля попала ему в ногу. Но к лесу жандармы приблизиться побоялись, и вот он дополз сюда.

- Так что, Паша, вся надежда у меня теперь только на тебя, - заключил он. - Неделю-другую мне надо переждать, пока нога не заживет. Рана пустяковая, но у меня ни тряпки чистой нету, ни спирта. Боюсь, как бы заражения не вышло. Ты можешь очень просто погубить меня, - улыбнулся он грустно. - Если ты расскажешь кому-нибудь обо мне, хотя бы родителям - я погиб. А можешь спасти.

Нужно учесть, что все это было мне очень интересно. Я оказался вдруг в ситуации, когда от меня зависела жизнь взрослого человека. Это было целое приключение. Конечно, даже и мысли у меня не возникло - донести на него. Я подумал: он, наверное, станет мне другом, если я спасу его. Такая открытая была у него улыбка, так на равных он разговаривал со мной. Немного неприятным оставалось только впечатление о самом начале нашей беседы. Неужели он выстрелил бы? - думал я.

И как будто он догадался.

Он вдруг опять рассмеялся - долгим и ровным смехом. Он и потом так часто делал - сначала смеялся, а потом объяснял причину.

- Слышь, Паша, - смеялся он. - А ведь винтовка-то у меня не заряжена. Ну-ка, иди, садись сюда, держи - вот так. Попробуй-ка стрельни. Попробуй, попробуй!

Я осторожно потянул за курок, винтовка щелкнула. А Павел Кузьмич вдруг обнял меня и продолжал смеяться у меня на плече. От неожиданности я замер в его руках и почувствовал тогда, как хорошо и весело мне может быть рядом с этим человеком.

- Я принесу вам марли и спирта, - сказал я.

Я решил потом, что он был отличным психологом - Павел Кузьмич. Или, может быть, отчаянность ситуации, в которой он оказался, обострила его интуицию. Так удивительно быстро он сумел приручить меня, а ведь я был довольно ершистый мальчишка.

Я обещал ему прийти завтра утром. Напоследок он спросил меня, безопасное ли это место. Я сказал, что до ближайшей станицы от леса несколько верст, и сам я никогда здесь никого не встречал. Еще он спросил меня, не знаю ли я в округе солдатских жен или вдов. Я никого не знал и не понял, почему он спросил.

Весь вечер дома я думал о нем, но никому не сказал ни слова.

На следующее утро я принес ему хлеба, картошки, марлю и немного спирта. Спирт я отлил из банки, которая стояла у отца в шкафу, добавив в банку воды. Впрочем, скорее всего, это был не спирт, а страшно крепкий самогон. Но Павел Кузьмич и этим остался доволен. Он очень обрадовался, когда я пришел. Он, конечно, все равно беспокоился - не обману ли я его. Он сразу принялся перебинтовывать ногу. Рана у него была сквозная, немного повыше колена. Он все рассуждал сам с собою - задета кость или нет.

С тех пор я почти каждый день ходил к нему. Исправно, хотя и понемногу, носил ему хлеб и другое, что удавалось стянуть из дома. И, знаете, Вера, очень скоро я сделался просто влюблен в него. В нем столько было располагающего к дружбе, столько веселого, искреннего и неунывающего. Представьте себе хотя бы он каждый день аккуратно брился. У него был бритвенный набор в таком медном начищенном ящичке. Иногда я заставал его перед ним.

Я приходил к нему, и начинались у нас длинные удивительные разговоры. Точнее сказать, не разговоры даже, а монологи Павла Кузьмича. Оказалось, он был не просто крестьянин, а агроном. Он рассказывал мне о своей жизни, о жене, о друзьях, о войне. Он был прекрасный рассказчик. Увлекаясь, он представлял действие в лицах, говорил на разные голоса. Мне все было интересно. Но особенно, конечно, о войне. Настолько не похожи были его рассказы на то, что я читал в журналах, что представлял себе. Рассказы были то веселые, то страшные, то невероятные, всегда удивительно живые. Часто он сопровождал их своими размышлениями - о жизни, о войне, даже об устройстве мира. Выстраивал целые философские системы, и, видимо, готов был забыть, излагая их, что слушает его одиннадцатилетний мальчишка. Чем дольше он сидел на своей опушке, тем чаще увлекался этим. Потом я понял конечно, ведь о скольком он должен был передумать днями напролет в одиночестве, в лесу, почти без движения, почти беспомощный, опасаясь каждого шороха. А ведь всегда хочется поделиться этими мыслями - даже с кем бы то ни было.

Один наш разговор я хорошо запомнил. Это было на четвертый или пятый день нашего знакомства, уже в сумерки. В небе было пасмурно, собирался дождь.

- Паша, - спросил он меня, - ты веришь в Бога?