Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) - [3]

- Первая в этом году, - сказала Вера Андреевна. - Надо ее выпустить.

Она встала из-за стола, подошла к окну. Вдвоем они вскоре загнали бабочку в угол оконной рамы, и Вера Андреевна накрыла ее ладонями. Паша открыл входную дверь. Бабочка секунду-другую помедлила на ладони, подрагивая крыльями, потом взлетела круто и сразу растворилась в сумерках. Вера Андреевна вернулась за стол.

- "Потому что хвостики", - повторил вдруг Паша. - Знаете, я подумал сейчас: случись этому насекомому родиться не первой бабочкой, а первой мухой - вам бы не пришло в голову выпустить его... ее. Вы бы в крайнем случае просто ее прихлопнули. Так ведь?

- Ну так что же?

Он пожал плечами.

- В действительности ведь между бабочкой и мухой нет никакой разницы.

- Как это нет? Бабочка красивая.

- Ну, красота. Красота - это ваше субъективное человеческое чувство. Для природы они равны - бабочка и муха. Только человек почему-то решил, что имеет право судить о созданиях природы: это вот красиво, а то - прихлопнуть.

- К чему вы это говорите?

- Так просто. Знаете, мне кажется, что похоже мы часто судим людей.

- Не понимаю.

- Ну, как вам объяснить? Если строго взглянуть, то наши суждения о людях - этот, например, хороший, порядочный, а этот вот - дрянь, мерзавец - примерно такого же рода. В природе все равны, и никто не виноват, что один питается нектаром, порхает с цветка на цветок, а другой кружит вокруг навоза и при этом противно жужжит. Для природы все одинаковы: хоть Лев Толстой, хоть я, Паша Кузькин; хоть вы, красивая девушка, хоть, скажем, этот ваш Вольф - маленький лысый старикашка. Все одинаковы, и нельзя сказать даже - одинаково прекрасны или одинаково уродливы - просто одинаковы. "Потому что хвостики". А все наши моральные, эстетические и другие чувства - всего лишь наши моральные, эстетические и другие чувства; больше ничего. Да и у каждого они свои. Как вы думаете?

- По-моему, это несколько натянутая аналогия.

- Возможно, - вздохнул он и посмотрел на часы. - Вы, кстати, не собираетесь ли уже домой?

- Да, сейчас пойдем, - кивнула она. - Расставлю это все по местам.

Поднявшись из-за стола, она взяла обеими руками стопочку книг и понесла их в хранилище. Паша, покуда ее не было, как-то нервно прошелся из угла в угол, пару раз поморщился каким-то мыслям своим, вернулся к прилавку, рассеянно посмотрел на фотографический портрет Сталина, нависающий над столом. Сталин с портрета смотрел мимо Паши, слегка улыбался чему-то.

Вернувшись из хранилища, Вера Андреевна быстро навела порядок на столе: Пашиной карточке подобрала нужное место в продолговатом ящике-картотеке, сдвинула какие-то бумаги на край, достала из ящика сумочку, бросила в нее зеркальце, помаду, какие-то еще пустяки, задвинула ящик, выключила настольную лампу и, кивнув, направилась к выходу. Паша открыл ей дверь.

На тесной площадке у лестницы он помог ей навесить на засов никудышный заржавленный замок, отдал ей ключ и первым взошел наверх по ступенькам.

Над Зольском темнело. Деревья, одетые светлой листвой, стояли недвижно. Они пошли налево по Советской. Встречный прохожий у кинотеатра, остановившись, приподнял шляпу, вежливо поздоровался с Верой Андреевной и затем еще пару раз обернулся им вслед на ходу.

Глава 2. ХАРИТОН

По правде говоря, Харитону вовсе не хотелось сегодня писать это обвинительное заключение. Время двигалось к полуночи, а за эту рабочую неделю он сильно вымотался. Но Степан Ибрагимович почему-то внимательно следил за этим делом, и он обещал ему закончить с Гвоздевым до выходных. Может быть, потому, что - едва не в единственном за последнее время - был в этом деле привкус настоящей антисоветчинки, или потому, что сам Гвоздев вел себя на следствии на редкость податливо, но, похоже, Степан Ибрагимович не хотел пускать его по спискам, а предполагал вывести на трибунал. Поди, еще и с подвалом в газете.

Наверное, это было разумно, только неясно, зачем при этом еще и спешить? Что может решить здесь неделя-другая? Впрочем, сверху ему, конечно, виднее. Могут быть у Баева на этот счет свои соображения, о которых ему не докладывается.

Охлопав себя по карманам, Харитон достал из галифе коробок спичек и закурил. Клубы табачного дыма устремились под абажур коричневой настольной лампы. Щурясь, он пересчитал папки, скопившиеся за неделю с левой стороны стола. Папок было ровно десять. Кто решится сказать, что он не ловит мышей в этом квартале?

Эбонитовая настольная лампа с подвижными ножкой и абажуром освещала не больше половины небольшого кабинета. Свет лежал на поверхности обшарпанного стола, на коричневом сейфе с тяжелой связкой ключей в замочной скважине. Свет обрывался на расстегнутом вороте харитонового кителя, на петлицах старшего лейтенанта, и если бы не полная луна, глядевшая в узкое одностворчатое окно, едва ли можно было разглядеть остальное. Именно: глухой деревянный шкаф напротив стола, привинченный к полу табурет посередине между шкафом и столом, небольшой потрепанный кожаный диванчик, черты лица Харитона, черты лица на застекленном портрете над Харитоном. В этом ненадежном освещении, кажется, возможно было найти нечто общее в их чертах. И тут и там были усы, глаза с чуть заметным прищуром, густые волосы, зачесанные назад. Только и усы, и черты лица у молодого лейтенанта были и много тоньше и много изящнее, чем на портрете.