И жизнью, и смертью - [2]

Вадим промолчал.

— Эх, молодежь, молодежь! — вздохнул жандарм. — И как это вам собственной жизни не жалко? Лезете и лезете, как слепые кутята, а того понять не хотите, что перед вами несокрушимейшая твердыня. Ваши листовки ей — пыль, дуновение… Губите молодые годы, всю жизнь под топор кладете.

Вадим небрежно достал из портсигара папироску, закурил.

— А что же вы, господин ротмистр, — спросил он со злой усмешкой, — слепых кутят и их листовок до коленной дрожи боитесь? А?

Жандарм внимательно оглядел Вадима и тоже достал папиросы.

— Сидоров! — полуобернулся он к двери. — Перепиши всех, для знакомства. А что касается страха, Вадим Николаевич, то вы очень даже ошибаетесь. Не таким, извините, соплякам пошатнуть империю. Да и не о вас речь, вы человек конченый. Но зачем же вы и такие, как вы, зеленую молодежь за собой на эшафот тянете? А? Вот, например, этих зеленых, которых вы с пути истинного сбиваете. — Он кивнул в сторону Григория. — У них ведь и папеньки, и маменьки имеются. Вы же преступник, Вадим Николаевич. Неужто мало слез материнских возле тюрем и судов пролито?.. Сидоров, спички!

Закурив, ротмистр пустил к потолку густую струю дыма и снова вздохнул:

— Ну, Вадим Николаевич, что здесь по части запрещенной литературы имеется? Показывайте добром, чтоб не потрошить нам подушки и перины. А? Мы же с вами люди интеллигентные, не правда ли?

— Не доводилось встречать интеллигентных жандармов, — почти весело засмеялся Вадим. — Кстати: у вас ордер на обыск или вы просто так, в порядке патриотической инициативы?

— Имеется, Вадим Николаевич, обязательно имеется. Приступайте, Сидоров.

Сняв запотевшие очки, Григорий близоруко щурился, рассматривая невозмутимо курившего Вадима. В выражении лица Подбельского не было ни растерянности, ни страха; могло даже показаться, что он доволен происшедшим, словно и не ждали его впереди стены тюремной камеры.

— Сидоров! — приказал офицер. — Подай-ка ты мне со всех этажерок и полочек книжки. Поглядим, какой духовной пищей здесь кормят свободолюбивые души… Ага! Ну, ясное дело, и господин Герцен, и господин Чернышевский налицо. Так-с, так-с… И господин Маркс. Классический набор отмычек для взлома юных сердец. Этот бумажный динамит, Вадим Николаевич, поди-ка, вы своим подопечным доставили? Ась?

— Само собой, — кивнул Вадим.

— Похвальная откровенность… Придется, следовательно, и некоторых молодых в свое время пощупать: кое-что они, видимо, у вас переняли. Переписал, Сидоров?

— Так точно!

— Ну-ка, дай глянем… Гм, гм! И фамилии-то в городе известные: Юдин, Скобелев, Иванов… Еще один Иванов. Ну, это, ясное дело, вранье… Багров! Что же, Александра Ильича сынок? — Подняв глаза, офицер окинул взглядом стоящих у стола. — Это кто же из вас, юноши?

Чувствуя, как кровь прилила к щекам, Григорий шагнул вперед.

— Я.

— Угу. Не рановато ли, молодой человек, на преступную стезю лезете? Вас бы по заднему месту березовыми розгочками. А?

— Вы не смеете! — крикнул Григорий, стискивая кулаки и роняя очки.

Близорукий, без очков он был совершенно беспомощен. Растерявшись, наклонился, слепо шарил по полу рукой. Когда выпрямился, синевато-серые глаза его смотрели гневно и возмущенно.

— Ух ты! — деланно удивился ротмистр. — Какой зеленый и какой страшный… А ну, Сидоров, давай-ка вытряхивай зелененьких по одному, пора за дело. Мы еще с ними встретимся, обязательно даже встретимся… А это что же, Вадим Николаевич, сочинения земляка нашего, Георгия Валентиновича Плеханова?

Последнее, что слышал Григорий, спускаясь по лестнице, были сказанные со смехом слова Вадима:

— А вы, ваше благородие, действительно вполне интеллигентный жандарм! Даже Плеханова знаете.

И укоризненный басок ротмистра:

— Я же говорил вам, Вадим Николаевич.

На улице, за углом, ждали две пролетки. Григорий подумал: сейчас на одной из них Вадима увезут в тюрьму. И вспомнились рассказы студентов-петербуржцев о казни народовольцев Перовской и Желябова. Как бесстрашно шли эти люди навстречу смерти! Говорят, Желябов, стоя на смертном помосте, улыбался… Непостижимо!

А по городу шагала весна, лопались на деревьях почки; сбегая к Студенцу, по-весеннему журчали ручьи; вдоль берегов Цны выступали закрайки темной воды.

Григорий долго бродил по улицам, браня себя за то, что назвался собственной фамилией. Надо было — Иванов, Петров, Сидоров! Мысленно всматривался в только что промелькнувшее перед ним событие, в насмешливое, с мефистофельски вздернутой бровью лицо Вадима.

Дома уже спали, из «мальчишеской» доносилось сонное посапывание братьев. В окошечке старинных часов, когда Григорий вошел в столовую, кукушка прокуковала двенадцать раз.

Но отец, Александр Ильич, еще не спал, ходил из угла в угол по своему кабинету, иногда останавливался перед окном и смотрел в невидимый за стеклами черный сад.

Он выглянул в переднюю на шум шагов, сердито блеснул глазами из-под очков на снимавшего шинель Григория.

— Где же ты бродишь до полуночи, сын? — спросил он с укором. — Ты же знаешь — мать беспокоится! В городе творится черт знает что. Долго ли до беды!

— Я осторожно, папа. А у тебя неприятности?

Александр Ильич обреченно махнул рукой: