И я там был - [33]

Так бы и продолжалось наше житье «скопом», если бы не одно обстоятельство. Нина ждала ребенка, и я понял, что настало время для решительных действий. В это время Марк Бернес, с которым я дружил, получил квартиру. Я, конечно, выведал, как это ему удалось. И Бернес по большому секрету сообщил, что сделал это не без помощи секретаря ЦК и МК партии Екатерины Алексеевны Фурцевой. Я тут же захотел решить свой квартирный вопрос аналогичным способом. И мне это удалось. Мы получили в здании гостиницы «Украины» самую маленькую и самую счастливую нашу квартиру. Но об этом я расскажу дальше. Потом была квартира побольше, а радостей — меньше. Мне трудно выделить для рассказа какой-то отдельный эпизод из нашей с Ниной жизни. Все шло своим чередом, нормальным жизненным потоком. Я работал. Нина преподавала в институте английский язык и занималась домашним хозяйством. Мы вместе встречались с нашими общими друзьями, постоянно вместе отдыхали, вместе развлекались, вместе переживали и радости и горести. Родили дочку. И все было бы хорошо, если бы не болезнь Нины. Ее лечили наши друзья Блохин и его профессура. И вылечили! Но эта болезнь не исчезла бесследно. И Ниночке пришлось испытать не только внимание наших друзей, но и несовершенство нашей медицины. В последние годы она очень часто находилась в больнице — накатывали всякие осложнения. Больница была хорошая, врачи хорошие, мне удавалось всякий раз привлекать лучших специалистов, но болезнь оказалась неистребимой, она становилась все разнообразнее и коварнее. Я пишу эти строки в больнице, где Ниночка скончалась. Она была необыкновенно внимательным и преданным человеком, любящей дочерью, женой, матерью и, наконец, бабушкой. И ушла из жизни совсем недавно. Мы прожили вместе сорок восемь лет и надеялись, что судьба подарит нам эти два года до пятидесяти, но, увы… Воспоминания о Нине, о годах нашей совместной, в общем-то, счастливой жизни не отпускают меня…

Глава седьмая

«Два веронца» Шекспира. Шекспировед М. М. Морозов. Разгадка природы юмора шекспировских интермедий. Судьба Н. Эрдмана. Концертные выступления. Звонок к Е. А. Фурцевой.

В театре Вахтангова ставили «Двух веронцев» Шекспира. Режиссуру спектакля осуществлял молодой Евгений Симонов, тогда только начинавший свою режиссерскую карьеру. А роли были распределены таким образом: Юрий Любимов и Николай Тимофеев играли молодых героев, Юлия Борисова и Алла Парфаньяк — молодых героинь, а Греков и я — слуг Спида и Лаунса. Стихотворные сцены репетировались без проблем, а вот интермедии слуг, написанные прозой, не давались. Слуги должны быть смешными и обладать каким-то характером. А текст Шекспира, как ни странно, не давал для этого повода.

Мы с партнером тщательно готовились к репетициям, вспоминали рекомендации учителей, старались привести себя в импровизационное самочувствие, благо такой опыт в нашем театре имел богатую традицию и восходил еще к маскам «Принцессы Турандот». Мы чутко прислушивались к замечаниям режиссера, к советам коллег — но скука стояла зеленая, мы никого не могли расшевелить. Все были глухи к нашим «героическим» потугам. Да и как вы думаете можно ли рассмешить в середине двадцатого века такой фразой: «Даже шестерка лошадей, запряженная цугом, не вытянет из меня тайны, кого я люблю»! Где тут юмор? Или такая фраза, много раз повторяющаяся на разные лады: «Баранина в кружевах», «в кружевах баранина»! С какой интонацией ее ни произноси, «баранина» она и остается «бараниной»! Мы никого не могли рассмешить, прежде всего, потому, что самим было не до смеха. При всем старании мы не могли уразуметь — в чем природа этого юмора. Мы бились, как те лошади из моего детства на Яузском подъеме, чтобы хоть как-то на этом тексте построить свои роли…

Наше катастрофическое непонимание классического материала, прошедшего через века, признанного всем миром, очень всех озадачивало. Ну, как же, Энгельс, которого в те годы вкупе с Марксом цитировали напропалую, где надо и где не надо, в частности, писал: «Лаунс со своей собакой Крабом живее всей немецкой литературы»! Да и вообще — Шекспир! Гений! Классик! Все понимают, а мы — нет! Вековой авторитет произведения сковывал, подавлял и никак не стимулировал импровизацию.

И, в конце концов, нам пришлось обратиться за разъяснением к Михаилу Михайловичу Морозову, крупнейшему, тогда чуть ли не единственному в Союзе, шекспироведу, наследнику прославленного мецената, в детском возрасте увековеченному кистью Валентина Серова, — портрет Мики Морозова и сейчас украшает экспозицию Третьяковской галереи.

Мы познакомились с огромным человеком, с красивым лицом, чем-то похожим на Станиславского. Михаил Михайлович обладал безбрежными знаниями и, разумеется, рассказал нам бездну любопытного и о Шекспире, и о театре его времен, как будто он сам вчера там побывал.

Театр Вахтангова как раз получил дом отдыха на Рижском взморье и некоторое время владел им. Туда и приехал Морозов. И вот мы с Евгением Симоновым стали у него допытываться: что и как. Он в это время сидел на скамейке, то и дело щупая пульс, и говорил отрывисто, басовито: «Перебои, перебои». Мы спрашиваем: «Отчего перебои?» Он говорит: «Не знаю, может оттого, что бросил пить». «А сколько Вы пили?» — спрашиваем. «Литр в день».