И вянут розы в зной январский - [8]

Делии стало радостно и невесомо, будто ее наполнили горячим воздухом, как дирижабль. Ах, если бы можно было всегда жить с этим чувством! Сделаться раз и навсегда другою. Но сколько бы она ни думала, ни мечтала об этом, ничего не менялось в ней. Оставались только воспоминания, да вышитый платочек, да лицо на фотографии, в котором – если очень приглядеться – можно увидеть ее собственные черты.

3. Свонстон-стрит

Он вышел из-под высокой витражной арки вокзала и привычно поднес к лицу ладонь: солнце било прямо в глаза. Перекресток бурлил у подножья лестницы – самый оживленный перекресток в Австралии, если верить газетчикам. Автомобили, трамваи, фургоны, ломовые телеги, груженные мешками и бочками – все это беспрестанно двигалось, обтекая с двух сторон каменную глыбу собора, а стоило хоть на миг возникнуть пустоте, как ее тут же заполняли пешеходы. Будь ты хоть трижды убаюкан перестуком колес своего пригородного поезда, один этот вид разгонял кровь не хуже чашки крепкого чая. Какое утро, подумал Джеффри, покупая свежий номер «Эйдж» у одного из мальчишек-близнецов, которые стояли по обе стороны лестницы, как два одинаковых мраморных льва. Воздух хранил остатки воскресной чистоты, хотя на левом берегу реки уже вовсю дымили трубы. Хорошее время – утро понедельника, ясное, теплое, еще не разгоревшееся в удушливый день.

Какую дорогу выбрать сегодня? – спросил он себя, пересекая улицу вместе со спешащей толпой. Пожалуй, так: сначала прямо, в сторону торговых многоэтажек, выпятивших над тротуаром козырьки веранд, а затем свернуть перед мэрией – туда, где Коллинз-стрит перестает быть модным променадом. Витрины сменяются зеленью платанов, и улица, тихая и респектабельная, взбирается к Казначейству, поблескивая медными табличками на дверях дантистов. Две церкви на углу отмечают следующий поворот: Шотландская, длинная и острая, как свежезаточенный карандаш, и Независимая, похожая на нарядно отделанную пожарную каланчу. А оттуда уже рукой подать до их собственного угла, который за тридцать с лишним лет стал таким привычным для горожан, что его звали не иначе как Вейров угол.

Когда подходишь к нему, как сейчас, со стороны Расселл-стрит, то сразу замечаешь, как чужеродно смотрится трехэтажный, французского стиля дом со сводчатыми окнами посреди неказистой, сонной улицы. Кому бы пришло в голову открывать здесь ювелирный магазин? Их место – на Коллинз, на Литл-Бурк; так издавно повелось, хотя какое «издавна» может быть в Мельбурне? Но отца это никогда не смущало, и Джеффри привык не смущаться тоже, хоть и испытывал всякий раз неудовольствие, натыкаясь глазом на мешанину стилей. Он так и не понял, действительно ли отец всё точно рассчитал или это была случайная глупость, обернувшаяся удачей. Отец любил говорить, что на Коллинз за украшениями ходят богачки да актерки, у которых сегодня на уме бриллианты, а завтра автомобили. А сюда, на Бурк-стрит, стекались люди всех сословий, богатые и бедные. Они пили пиво, веселились и, размягченные душой, заскакивали в ювелирный магазин, чтобы купить недорогое колечко жене – просто так. С тех пор же, как на этом углу открылся дамский туалет, количество посетительниц взлетело до небес. Предвидел ли это отец в далеком семьдесят седьмом?

В окне второго этажа мелькнула коренастая фигура управляющего, который всегда приходил раньше остальных, вместе со вторым продавцом. Собственно, у Джеффри не было нужды появляться здесь так рано. Любую часть рабочего дня он мог пропустить, если того требовали его личные дела. Но сегодня был последний понедельник месяца – день, когда менялась выкладка в витрине.

– Привет, Фредди, – бросил он помощнику, войдя в магазин.

– Доброе утро, сэр.

Покупатели редко заглядывали к ним в такой час. Мозаичный пол сиял чистотой, ни пылинки не было на высоких стеклянных шкафах, где покоились, оттененные черным бархатом, ожерелья и перстни. Джеффри оставил трость и шляпу в маленькой гардеробной и взялся за работу, которую не доверил бы больше никому.

Он начинал думать об этом заранее: в пятницу, отправляясь на обед, делал крюк, чтобы посмотреть чужие витрины; прикидывал в уме, что куда ляжет, ловил вдохновение в разодетой толпе. Но приступая в понедельник к работе, он не знал, каким окажется результат. Это всегда была импровизация.

Сладко-розовый прозрачный турмалин, оправленный в перстень из белого золота. Немного жемчуга. Лунный камень в серебре. Аметист лег бы сюда идеально, но нельзя: тут самый солнечный угол на перекрестке. Значит, голубой сапфир. И опалы, конечно, – к черту королеву с ее суевериями. Роскошные черные опалы, чье малиновое сияние идеально срифмуется с цветом турмалина. И белых – россыпью. Не нужно бриллиантов, золота: пусть глаз цепляется за другое, безотчетно схватывая игру оттенков; а потом, когда внимание завоевано, пусть видит линии, формы. Что у нас было лучшего за последнюю пару недель? Разумеется, то, что сделано по эскизам Ванессы. Вот эта брошь; вот это колье.

Он вышел на улицу, чтобы оценить витрину целиком, и остался доволен. Что-что, а уж витрины у них всегда выделялись на фоне других, одинаковых, как близнецы. Да и сам магазин, оформленный на французский манер – с зеркалами и бархатными портьерами – привлекал тех, кому по душе была элегантность Старого Света.