...И вся жизнь - [22]

Кузьма Викентьевич меня перебил:

— Я на себе таскаю в типографию дрова, чтобы работал движок.

— Мы должны работать на тех постах, на которые поставила нас партия, и отвечать за порученное дело. Каждый на своем посту! Вот почему я от имени коллектива редакции, от наших читателей, обращаюсь к вам с претензией не как к грузчику, а как к руководителю областного исполнительного комитета.

В зале раздались аплодисменты. Я уже приготовился перейти к другому вопросу, как из президиума меня снова перебили вопросом. На этот раз поднялся из-за стола полный круглолицый мужчина в защитной гимнастерке — член бригады ЦК ВКП(б).

— Скажите, а редактор за что-нибудь отвечает?

— Обязанности редактора общеизвестны. Что же касается типографии, то она не подчинена редакции. Ею непосредственно руководит облисполком. Ну, и, конечно, обком партии.

— Каково же ваше отношение к типографии? Наблюдателя? — рука гневно опустилась на скатерть.

— Редакция — заказчик, а типография — исполнитель. Мое отношение такое же, как заказчика к портному. Портной испортил костюм — в этом нельзя винить заказчика, он пострадавшее лицо.

В зале зааплодировали. Товарищ из ЦК предостерегающе поднял руку:

— Мы не в театре, товарищи. Здесь не представление. Нам, откровенно говоря, хотелось, чтобы редактор областной газеты не только умел байки рассказывать, бойко произносить речи, но и организовать работу редакции, ежедневно давать читателям газету. Это его партийный долг, святая обязанность перед партией и народом.

На этот раз аплодировали не мне. Скомкав конец речи, вытирая выступивший на лбу пот, я пошел к своему месту. Чувалов, покосившись на соседей, зашептал мне в ухо:

— Правильно… Очень справедливо… Не грузчики, а партийные работники нужны в аппарате.

«Вылез бы ты сам на трибуну и сказал об этом во всеуслышание», — подумал я, но промолчал. Сегодня я и так успел дать волю словам. Пока мысли о заместителе предисполкома жили во мне, я был их господином. Теперь же, когда слова вырвались под своды этого зала, они стали мною повелевать. Нужно быть слепым и глухим, чтобы не понять, как не понравилась президиуму моя речь. Черт с ним: понравилась — не понравилась! Не ради карьеры я сюда приехал. Может быть, мое выступление заставит кое-кого задуматься о положении в типографии.

Последним на пленуме обсуждался организационный вопрос. Большинство приехавших с бригадой ЦК ВКП(б) остается на постоянной работе в области. Остается в Принеманске и Андрей Михайлович Саратовский, его избрали вторым секретарем обкома. Товарищ, который задавал вопросы во время моего выступления, станет председателем облисполкома. Большое подкрепление получила партийная организация области.

Молодость — не порок

1

Зеленый круг выхватывает на столе руки с длинными гибкими пальцами. Они дробно постукивают по листу белой бумаги.

— Сколько вам лет, редактор?

— Скоро тридцать.

— Молод!

— Это дело поправимое… — румянец заливает мне щеки.

Андрей Михайлович Саратовский громко, немного с хрипотой, смеется:

— Дело, говорите, поправимое? Нет, молодость прошла и ни на каком самолете ее не догонишь. Пора, — секретарь украдкой бросает взгляд на папку, лежащую с левой стороны, — пора, Павел Петрович, отказываться от комсомольского задора. В тридцать лет уже должна прийти партийная зрелость… Редактору она всюду нужна, а здесь в особенности.

Андрей Михайлович расспрашивает меня о планах редакции, сотрудниках, интересуется взаимоотношениями с руководителями обкома. Из ящика письменного стола он достает газету.

— Несколько месяцев назад я выступил в «Комсомольской правде» со статьей, — вспоминает секретарь, — рассказал об опыте антирелигиозной работы. Да, как видно, не очень тщательно слова отбирал, а товарищи в редакции были ко мне снисходительны. В статью вкралась неточная формулировка — она давала основания истолковать превратно мою мысль, можно было подумать, что у нас собираются ликвидировать церкви. В газетах союзников поднялся шум. Одна буржуазная газета назвала свою статью по этому поводу «Устами младенцев глаголет истина». Как вам это нравится?

Мне это совсем не нравится, но я не могу понять, куда клонит разговор собеседник.

Настольная лампа с зеленым абажуром придает его лицу болезненную бледность, улыбка кажется неестественной:

— На оргбюро слушали, замечание мне сделали.

Я подумал, что редактору «Комсомолки», наверное, выговорок привесили. Андрей Михайлович неожиданно протянул мне толстое личное дело Кузьмы Викентьевича и, круто меняя тему разговора, сказал:

— Вы, очевидно, не имели возможности раньше познакомиться с биографией человека, которого критиковали на пленуме. Садитесь к тому столу, почитайте, а я пока один документ отредактирую.

Я начал с анкеты, прочитал автобиографию, копии решений, различные справки, написанные казенным языком. По мере того, как я углублялся в личное дело зампредоблисполкома, передо мной возникал незнакомый герой, человек легендарной смелости, совсем не похожий на того, с которым я разговаривал по телефону, встречался на заседаниях. Оказывается, ему немногим более сорока лет, а он уже судами различных буржуазных стран был приговорен в общей сложности к шестидесяти годам каторжных работ. Он — боец интернациональной бригады в Испании, вел подпольную революционную работу в Польше, Литве, во Франции, в Германии, Бразилии. В его активе — дерзкие побеги из тюрем, участие в баррикадных боях, организация подпольных типографий, выпуск газет и прокламаций. Судя по всему, этот человек с беспокойной биографией был орлом в годы подполья. Как же я ошибся в Кузьме Викентьевиче! Я был убежден, что нет такого огня, которым можно его зажечь. А он, оказывается, сам огонь.