...И вся жизнь - [17]

Все чаще и чаще приходится мне задевать авторское самолюбие то одного, то другого сослуживца. Это вызывает редакционные бури. Они проносятся в кабинетах секретаря и редактора. Очень редко в кабинете Урюпина. В редакции говорят, что он добрый, я, мол, всех стригу под свою гребенку. Неужели мне больше по душе телеграфный столб, чем елка?

2

Тамара прижалась щекой к моему плечу:

— Как придешь, сразу же позвони.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет. Мне всякий раз становится страшно, когда ты ночью уходишь из дома.

— Глупенькая, ничего со мной не случится.

— Слышишь? Опять стреляют.

К этому привыкнуть нельзя. За каждой развалиной, кажется, подкарауливает беда. Руины, слепые окна домов таинственны и враждебны.

Кручу барабан нагана. Это единственное оружие на всю редакцию. Его подарил нам военный корреспондент «Комсомольской правды». Теперь каждый отправляющийся на ночную вахту в типографию берет наган с собой. Есть у нас товарищи, которые никогда не держали оружия в руках, и все же они увереннее чувствуют себя в городе, окутанном мраком, когда карман брюк оттягивает револьвер.

В типографии с вечера пропала «третья фаза». Линотипы не работали, и вот только сейчас они начали деловито перестукиваться. Выпуск номера затянется. Надо позвонить Тамаре, чтобы не беспокоилась.

В корректорской, где стоит телефон, накурено. В ожидании гранок горячо обсуждаются последние события на фронтах. Затянувшийся, как видно, спор редакционных «стратегов» обрывает на полуслове далекий отзвук тяжелого удара.

Звякнули стекла, ветер подхватил непрочитанные гранки, настежь распахнул двери. Бросились к окнам. Высоко в лунном небе облачко.

— «Фау», немцы запустили «фау».

— Вот оно, секретное оружие.

— Просто бомбежка.

Предположения следуют одно за другим. И вдруг новый взрыв, еще большей силы. Погас свет.

На ощупь набрал номер телефона дежурного по обкому.

— Что стряслось?

— Что-то в районе вокзала. Точно не знаю.

Позвонил Тамаре.

— Как самочувствие?

— У нас в спальне вылетели стекла, на кухне тоже.

— Ничего, будем спать в столовой. До свидания.

Несколько минут спустя мы узнали о катастрофе, которая произошла в районе вокзала. Воинский состав, следовавший с авиационными бомбами, наскочил на эшелон со снарядами. Взрывом уничтожен энергопоезд, паровозное депо, вокзал, несколько жилых домов.

Сегодня читатель не получит газеты. Можно идти спать, а с утра типография снова пересядет на «кобылу».

Изгнание труса

1

Кто такой Рындин? Какая роль ему отведена в редакции? Сегодня я впервые задал себе эти вопросы.

Утром зашел в общую комнату и застал редакционное воинство за «честным трёпом». Олег Криницкий рассказывал о первом дне войны, как его часть отступала от западной границы.

Среди слушателей Олега был и Петр Рындин. Увидев меня, он перебил Криницкого и тоном следователя спросил:

— Откуда ты взял, что мы отступали? Отходили! Улавливаешь разницу между этим? Не отступали, а отходили! Отсебятину порешь, старший лейтенант.

Черт знает что… Пора уже привыкнуть к этому уродливому слову «отсебятина». Оно хлестнуло не только Криницкого, но и меня, как кнутом. Почему в журналистике, где всегда должна биться живая, творческая мысль, надо карать за «отсебятину». Вялые, бесхребетные статьи, густо уснащенные цитатами, не вызывают раздражения — привыкли. Другое дело, если статья написана темпераментно, автор нашел свои слова, выразил свое отношение к увиденному. Обязательно найдется человек, который грозно спросит:

— Где вы эти мысли взяли? Почему отсебятину порете?

Вот и сейчас, после того, как Рындин произнес это магическое слово, наступила тишина.

— Что ж ты молчишь, Олег? — в голосе Рындина слышался явный вызов.

— Разве ты сам не прошел горьких дорог, разве тебе не стреляли в спину с чердаков или из-за угла? — вопросом на вопрос ответил Криницкий.

— Мне в спину не стреляли, — заявил Рындин. — Даже в самые горькие минуты, переходя на новые позиции, я не чувствовал себя покинутым. Мы не были щепками, которые безвольно болтались на гребне волн. Всегда я знал, что обо мне думает командование, что есть человек, который направляет не только весь ход войны, но и каждый шаг в лесной пуще.

— Некоторые товарищи путают редакцию с дискуссионным клубом. Вместо того, чтобы решать давно решенные проблемы, вы бы потрудились сдавать материал. Следить за этим надо прежде всего вам, товарищ Соколов.

Мне показалось, что Криницкий обрадовался моей нотации, — начатый разговор его тяготил. Он получил благовидный предлог для отступления. Рындин нагло ухмылялся. И в этой ухмылочке чувствовалось его явное превосходство, сила.

— Зайдите ко мне, — попросил я Рындина, — есть интересный материал.

Опубликованная в газете статья П. Рындина о лесорубах вызвала неожиданный отклик. В редакцию пришло письмо от самих героев очерка. Они сообщали, что неизвестные каждый день присылают записки с угрозами, требуют от них «выматываться из лесу или писать завещание». Рындин, несколько раз перечитав письмо, стукнул огромным кулаком по столу:

— Гады! Это им так не пройдет! Надо немедленно сообщить в органы государственной безопасности.

— Я сообщил. Но у меня есть конкретное предложение: поезжайте-ка вы на место. Там договоритесь с работниками госбезопасности о защите своих героев. Вы понимаете, в лесной пуще это нелегко сделать, но надо. Мы каждый день станем печатать ваши отчеты о работе лесорубов. Пусть знают гады, что советских людей не запугаешь.