И все-таки она хорошая! - [17]

Одно и то же при любом освещении

Итак, почему же все-таки не слышат? Причин много.

Очень мешает буква. Привыкли мы обращать почтительное внимание на письмо, видеть в нем главное, а в произнесенном звуке — второстепенное. В действительности наоборот: письмо — лишь отражение звучащей речи. «Письмя — не вешчь, а тень токмо вешчи», — писал Тредиаковский, и он прав: буква — только «тень», отражение звука.

Знаменитый ученый-языковед Бодуэн де Куртене требовал, чтобы в школе детей учили различать звук и букву. Бодуэн де Куртене темпераментно критиковал старую нашу школу, которая часто занималась схоластикой и буквоедством:

Кто имел несчастие пройти курс заурядной школьной грамматики, со всем ее безотрадным бессмыслием и путаницей, со свойственными ей смешениями понятий, со смешением письма и языка, букв и звуков… со смешением преходящего с постоянным… и т. д. и т. д., тот только с трудом отучится, а может быть, и никогда не отучится смешивать человека с паспортом, национальность с алфавитом… человеческое достоинство с чином и званием… и т. д. и т. д.

Это сказано в 1904 году; многое устарело в словах Бодуэна де Куртене. Но осталась верной одна важная мысль: мы часто смешиваем внешнее (например, письмо) с более существенным, внутренним (например, языком), вместо «вешчи» подставляем «токмо тень» ее, т. е. думаем не о звуках, а о буквах.

Но этого мало. Одним буквоедством не объяснить всех ошибок речевого слуха. Ведь тот, кто слышал у артистов Малого и Художественного театров произношение рожь и мороз (со звонкими в конце), думал именно о звуках — и все же их не узнал, все напутал.

Мы не слышим именно позиционных изменений звуков. Мы не замечаем, как звук изменился под влиянием своего окружения. В словах мороза, морозу, морозом никто звуков не спутает, каждый скажет, что здесь слышится звук [з]. И это, бесспорно, так. А вот когда произносят мороз, то не слышат, что на конце [с], даже если стремятся услышать звук. Это потому, что глухое [с] здесь обусловлено соседством. Ведь рядом-то пауза, конец слова. Такая мена — звонких на глухие — неизбежна в конце слова; она обусловлена как раз соседней паузой. И мы не замечаем мены [з] на [с] именно потому, что она позиционна.

При любом освещении белый лист мы воспринимаем как белый лист. Так и звук: при любом влиянии его окружения мы воспринимаем его как один и тот же. Это помогает нам узнавать строевые элементы слова — корни, приставки, окончания, как бы они ни менялись от влияния соседних звуков, ударения и т. д.

Мы не обращаем внимания на громадное количество отсветов, которые одни звуки бросают на другие, поэтому сразу распознаем части слова — и, значит, легко понимаем слова.

Фонетическая муштра

Теперь представьте, что введена фонетическая орфография: что произношу, то пишу. Но, оказывается, услышать свое произношение крайне трудно.

Студентов-филологов этому долго и терпеливо учат. После большой тренировки им дают фонетические диктанты. Надо писать, точно отражая произношение. В таком диктанте обычно 7—10 строчек, а ошибок… больше, чем в большом, сложном диктанте на обычные орфографические правила.

Точная запись произношения называется фонетической транскрипцией. Пример такой транскрипции (она сделана языковедом Р. Кошутичем) смотрите ниже.

Первое знакомство с фонетической транскрипцией производит обычно ошеломляющее впечатление; начинаются споры: «нет, я так пе произношу, так очень некрасиво произносить, нельзя»… А на самом деле именно так сам спорщик и произносит. Если бы сказал: «я так не слышу», — то был бы прав. Ошибается тот, кто заявляет, видя лист писчей бумаги под зажженной электрической лампой: «нет, никаких желтых лучей он не отражает». Но нельзя спорить, если скажет: «я не вижу здесь никакой желтизны».

Понятно, как мучительно труден был бы принцип: что произношу, то и пишу — для большинства говорящих, для всех, кто не прошел специальной фонетической выучки («фонетической муштры», как говорил академик А. В. Щерба).

Но даже и после этой выучки надо было бы, записывая что-то, все время напрягать внимание: какой же звук произносится? Внимание было бы отвлечено от содержания — и снова получился бы Какографополь.

Не хватило бы алфавита

Писать пришлось бы вот так. Нат каждым словам нужна была бы надумать: каг же апо праизносицца? Кажыцца, так, а можыд быть и эдак; улавить свае праизнашения — вещь очинь трудная.

И зьдесь йищо адна труднасьть: для таво, штобы пиридадь звучания нашый речи, в нашым алфавита нидастатачна букф. Ну, как, например, пиридадь звук Ы? Нед для ниво асобай буквы. Можна писать букву а (зьдесь я так ы зьделал), но вить можна писать и букву ы, ана таг жа патхадящя и таг жа нипатхадящя для этава звука, каг буква а. Фсё равно: и так ы так нихарашо; пришлозь бы в алфавит[43] ввадить новый буквы, и притом — нимала. Очинь многа звукаф, самых чястых, ни имеют у нас асобых букф для абазначения.

Уф, можно снова перейти к нашей обычной орфографии. Но все-таки фонетическое письмо значительно лучше, чем полная безорфографица. Здесь существует некоторая стабильность в правописании слов. Например, глагол