И восстанет мгла. Восьмидесятые - [38]

— Надо ему щенка завести, — заметил как-то отец, разжигая огонь в галанке в передней и оценив стремительно прибывающее количество четвероногих на альбомных листах в спальне.

— У нас на работе у Валерки немецкая овчарка ближе к весне должна ощениться, — согласилась мама. — Попрошу у него кутенка.

Так как после ссоры с Козляевым компания распалась, Новый год решено было отмечать с родственниками — у Лизки с Пегим.

— Смотри там, не напорись! Потом через весь город обратно тащиться, — заблаговременно наставляла Панарова неблагонадежного мужа.

— Когда это ты меня таскала? — браво отвечал тот. — Всегда на своих уходил…

Путь к крестной Алеши пролегал мимо больницы. Панаровы проследовали тесной тропинкой, вытоптанной в снегу, рядом с заколоченным слепым домом погибшего дяди Гоши, завернули направо в сторону черневшего соснами холма впереди, перешли узкую улочку Щорса, где на фоне невзыскательных срубовых домов выделялся один богатый домина из белого кирпича — громадный, с пятью окнами со ставнями на фасаде, со вторым этажом под шатровой кровлей и пристроенным теплым кирпичным гаражом. В гараже стояли новые «Жигули».

Домище высился на месте вымытого оврага, по дну которого каждую весну бежал к реке кипучий грязный поток метра в полтора шириной — почти речушка. Котловину вчистую засыпали, заровняли, для вешнего ручья в земле уложили широкую цементную трубу, под окнами разбили просторный палисадник, а за домом тянулся огород соток на двадцать.

— Вот как люди умеют жить, — Панарова завистливо кивнула головой в сторону особняка. — За год отгрохал на месте оврага. И газ подведен, хоть по плану здесь ветка аж после нашей должна бы тянуться. На лапу, видать, дал, кому надо.

— Не завидуй: все чем-то в жизни платят, и Боксер за этот дом, видно, чем-то кроме денег сторицей заплатил, — попытался успокоить жену Анатолий. — Имущему дастся, а у неимущего отнимется… По мне — так лучше двух здоровых детей иметь, чем как у него, бобыля, и совесть спокойную.

— При чем здесь дети? — почти сердито оглянулась на него Надежда. — Просто кто-то поизворотливее, крутится все время, а иной свою леность добропорядочностью прикрывает — вот и все. В другое время живем, Панаров, людям сейчас не воспрещается жить хорошо. И стремиться к этому. А вот жить бедно становится стыдно. Скоро Лешка подрастет и тебе в глаза это скажет.

— По-твоему, мы худо живем? — возмутился Панаров, поправляя кроличью ушанку, сползшую на слегка вспотевший лоб. — Дом, баня, конюшня, огород, мясо свое… Газ весной проведем. Ребятишки сыты-обуты… Чего тебе не хватает?

— Вот сейчас к Наташке зайдем, потом к Лизке — я тебе покажу чего, — пригрозила Алешина мама. — А ведь ни та, ни другая дальше восьмилетки не пошли. А я техникум сама осилила, в конторе работаю, не на станке… А живу хуже всех.

— Давали же мне место в Сызрани после училища — город большой. Там бы и в Куйбышев перебрались, — привычно вернулся к обороне и начал оправдываться папа Алеши. — Ты же сама не жаждала ехать.

— Так тебе там только комната в общежитии светила! — всплеснула руками в варежках Надежда. — А мне по распределению в Бахметьевск леспромхоз дом свой обещал. И построил. Сидели бы сейчас, неустроенные, с двумя детьми в общаге с общей кухней!

— Почему? В очередь бы встали, — неуверенно пробубнил Анатолий. — Я бы сейчас уже первым машинистом на тепловозе стал, зарплата была бы большая…

— Ладно! — решительно, как всегда, отрубила Надежда. — Хотел бы сильно машинистом быть после училища — меня бы уговорил, настоял на своем. А ты не особо спорил.

— Как всегда, я виноват, — примирительно согласился Панаров. — Теперь уж поздно «если бы да кабы». То, что ты смолоду хотела — получила. Чего ныть-то?

— Ничего я не получила! — горько возразила супруга. — Разве я так свою жизнь представляла в тридцать-то лет?

— Меньше надо представлять, — резонно заметил Алешин папа. — Чтобы не разочаровываться.

Они перешли мостик через дымную, незамерзшую желтушную речушку — стеклозавод не прекращал сбрасывать в воду горячую кислоту с химполировки. Вода была похожа на густой желто-коричневый кисель, с поверхности которого курился сложно пахнущий пар.

— Знаешь, когда в пятнадцать против воли родителей уходишь из дома, четыре года живешь впроголодь, рассчитывая лишь на себя, потом начинаешь с вилки да ложки, снимая угол в гнилой избе, имеешь право уповать на лучшее и чего-то от жизни ожидать, — с обидой отчеканила Панарова, начиная крутой подъем в гору. — Какая-то справедливость должна существовать на свете. Так мучиться и…

Панаров досадливо прервал ее на полуслове:

— Не так уж ты долго мучишься. И не так сильно. Люди, бывает, и потяжелее тебя бремя несут. А то и не в одном поколении. Не всё на виду просто… Значит, заслужила.

— Да? В двадцать лет — заслужила? — круто развернулась от переполнявшего ее несогласия Надежда, свысока посмотрев на мужа, стоя метра на два выше его на тропе. — Отмучиться девять месяцев, еле выносить, выстрадать, себя не помня, родить самой… А красивый какой был, как херувим! И как живой совсем, только ноготки на ручонках синенькие, — в голосе ее зазвучали слезы поныне не зажившей, кровоточащей, не до конца выплаканной боли.