«И вновь я возвращаюсь…» - [2]

Да и прошло-то, кажется, не так-то и много с тех пор… Хотя нет, двадцать лет уж прошло… Быстро, быстро время бежит…

ДОРОГА ПЕРВАЯ,

с которой началась странническая жизнь Николая Михайловича и которая привела его в дебри Уссурийского края — в земли дальней и малоизвестной российской окраины

Время быстро бежит, и жизнь быстро проходит. Детство — покойное, ясное — так ли уж оно далеко? Первое ружье, подаренное дядькой., Павел Алексеевич Каретников, матушкин брат, сам был страстным охотником и, хоть и любил приложиться украдкой к графинчику, стрелял хорошо, рука у него не дрожала.

Как он гордился и радовался, когда двенадцатилетний Коля принес домой первый трофей — лисицу, которую сам выследил и застрелил возле поры… И как испугалась матушка, увидев его в дверях — возбужденного, с ружьем в руках, в рубахе, измазанной лисьей кровью…

А батюшки тогда уже не было. Михаил Кузьмич мало пожил — всего-то сорок один год… Слаб был здоровьем, почему и службу рано оставил в чине поручика. И богатства тоже не нажил. Только и было у него — небольшая усадьба Отрадное. Зато о дворянском своем происхождении, хоть и не очень-то знатном, при случае любил помянуть.

Род их шел от лихого запорожского казака Карпилы Анисимова сына Паровальского, поступившего в польскую службу и в 1581 году получившего дворянский герб из рук Стефана Батория. В Польше же Паровальский и стал Пржевальским, переделав фамилию на польский лад.

Николай Михайлович хорошо помнил свой герб, хотя в отличие от отца и не любил отирать с него пыль: в красном поле рыцарский шлем с тремя перьями и лук со стрелой, направленной кверху.

Матушка же Елена Алексеевна, смуглолицая красавица, была и вовсе рода простого — отец ее происходил из тульских крестьян, дослужился до фельдъегеря на доставке царских депеш и, выйдя в отставку, поселился в селе Кимборове, в своем имении.

Живность всякую любил необыкновенно, держал дома попугаев и других птиц, позволяя им беспрепятственно порхать по комнатам, и вдобавок неизвестно где раздобыл обезьян.

Видимо, вот эта любовь к живому и передалась его детям — Елене и Павлу, а уж через них и внуку, Николаю Михайловичу. Уже будучи взрослым совсем, офицером, во время службы в Полоцком полку, где больше предавались разгулу и пьянству, чем службе, Пржевальский предпочитал уйти в лес, побродить в одиночестве, послушать птиц, поющих на воле, пополнить гербарий, который собирал тайком от товарищей.

В полку он окончательно расстался с мечтой, тщательно скрываемой и оберегаемой от развеселых товарищей. Как же долго носил он ее, готовился любою ценой добиться ее…

Ему снились затерянные в дебрях озера Африки с розовыми фламинго, причудливо изгибавшими шеи в прибрежных тростниках, зеленые холмы, покрытые девственными лесами, где то и дело раздаются пронзительные обезьяньи крики, бескрайняя саванна, в которой в тени зонтичных акаций пасутся жирафы… Так ему хотелось увидеть все это… И главное, найти истоки Белого Нила, на поиски которых уходило столько смельчаков. Уходили и исчезали бесследно.

Но нет, не суждено ему пройти по Белому Нилу и Африку увидеть тоже не суждено. Оп сделает больше. Гораздо больше!

Далеко на востоке, на границе Российской империи песет свои воды Амур. Там лежит край, почти так же мало исследованный, как и иные области Африки. О людях, что его населяют, о птицах и зверье, живущих в его лесах, почти ничего не известно. И прапорщик пехотного полка Николай Пржевальский подает по инстанции рапорт с просьбой перевести его на Амур.

Полковник, изучив внимательно рапорт, отправил его и корзину для мусора, а мечтателя-прапорщика — на гауптвахту на трое суток. Не в первый раз, однако, Пржевальский отбывал наказание. Вспыльчивый, нрава крутого и независимого был человек…

А цель свою и теперь мечту не оставил. Путь для него оставался один — через Академию генерального штаба. Хотя и понимал, разумеется: в академию тоже еще надо попасть, да и потом на Амур непросто будет пробиться.

1861 год начался с событий бурных, горячих. В феврале царь подписал манифест, где объявлял, что «крепостное право на крестьян отменяется навсегда». Но эти слова, несущие вроде бы свободу, обернулись самым бессовестным грабежом парода: больше пятой части крестьянской земли было отсечено в пользу помещиков, а за то, что крестьянину выделялось, его заставляли платить выкуп. Слова манифеста остались словами еще и потому, что в большинстве губерний крестьяне по-прежнему оставались в черной кабале у помещиков.

Волны народного гнева одна за другой накатывались на российскую землю. Царь приказал остановить их штыками и пулями…

Пржевальский в это время молод совсем, ему только-только исполнился двадцать один год, и кажется, он не вполне еще понимает суть происходящих событий. Обложившись книгами, занимаясь по десяти часов в сутки, готовится он в академию. Осень он встречает с уверенной, окрепшей надеждой.

А денег нет. Хоть и недалек Петербург, а добраться до пего все же надо. И жить в нем тоже надо на что-то. Не хотелось Пржевальскому одалживаться в полку, да и нужных денег вряд ли бы могли ему дать любящие повеселиться товарищи, но нашлась одна добрая душа, ссудила 170 рублей с тем, чтобы через месяц он вернул на сто рублей больше. А что сделаешь? Пришлось согласиться.