И ветры гуляют на пепелищах… - [57]

Мое ничтожество надеется, что кара римская прежде, остальных постигнет полоцкого посланца Юргиса, которого правитель Круста Пилса вернул на свет из каменной могилы и, напутствовав добрыми пожеланиями, послал проповедовать вместо умершего попа, растить содомский виноградник с нивы гоморрской, родящий драконьи яйца, чье содержимое — адская желчь.

Да возвысится почетное кресло Ливонского ордена для комтура из Айзкраукле, кому дано вершить суд и держать венец славы, ибо не допустил он ни самого зверя, ни лик его нести, ни знаки его ставить на лоб свой и на руки свои.

Писал Бенедикт из Ликсны, ныне также из Дриссы и Науйиене.

Год господень

1244

Глава четырнадцатая

«Не отворяйте дверь! Не напускайте холода!»— мысленно кричал Юргис, едва лишь его вновь касалось холодное дуновение. Голоса не было. Он пытался поглубже зарыться в солому. Может быть, это тоже был бред?

Может быть, ему лишь мерещилось, что обитатели риги позволяют ветру гулять по полу и рассеивать ледяные иглы, от которых болело в горле и во рту?

С той поры как на него напала болезнь, Юргис зачастую бывал не в себе. В бредовых снах сверкали звериные глаза, его хватали цепкие пальцы, звучали злые голоса. Порой он брел по болотной тропке, которая вдруг превращалась в огромного змея, заставлявшего всю окружающую трясину колыхаться и чавкать. Тут и там возникали зияющие омуты, грозя засосать путника в бездну. В другой раз он попадал в ледяные тиски или снежный вихрь. Как минувшим рождественским вечером, когда он пошел в молельню, чтобы возжечь свечи перед образом святительницы, но так и не дошел. Что-то невообразимо тяжелое навалилось на него тогда, словно бы потолок обрушился. Его швырнуло наземь, в снег. И он упал, повалился на белый покров, а где-то сзади кричали перепуганные женщины: «Люди добрые! На помощь! Убили!..»

Быть может, женские крики — то был уже бред. От удара, от потрясения. В рождественский вечер на берегу Герцигского озера, близ русской молельни, на Юргиса напали, покушаясь на его жизнь. Это Юргис понял потом из разговоров домашних с теми, кто приходил навестить его. Люди приходили поодиночке и группами, приносили гостинцы, оздоровляющее питье в туесах, травы, дым которых отгонял хворь. Жалели страдальца и судачили о том, что произошло и кто бы мог учинить такое.

«В приозерной церковке завелся злой дух», — шептались на Ерсикском холме немецкие прихвостни из Кокнесе, из Круста Пилса и других мест. На Ерсикском холме уверяли: новый служитель русской церкви хитрит, прячется за русским крестом, словно сова днем под еловыми ветками, он — истое чудовище в облике пастыря.

Разве же обилие напастей в поселениях само по себе не говорило, в чем корень зла? В Вейгурах лесные хищники перерезали весь скот, в Лубанах конокрады увели лошадей, в Истаках дети потонули в проруби. Еще где-то кто-то лишился разума, в других местах страдали головой, животом, ногами… С осенними сумерками близ селений и рыбацких становищ стали кружить ранее не виданные лесные хищники, а также и двуногие. Невзирая на то, что жители, чтобы отпугнуть оборотней и злых духов, приволокли из леса рябиновые деревья и таскали их, как положено, по двору и вокруг дома, втыкали сучья у дверей и ворот… Самые старые, умудренные опытом, и то не могли вспомнить такого, чтобы воткнутые в нужный час рябины не оградили жилье от напастей; а этой осенью, как поселился у озера чужак, развелись во множестве и лешие, и оборотни, и та нечисть, что скребется ночами в стены, выталкивая мох из пазов меж бревнами, пугает и умерщвляет все живое.

Такого еще никогда не бывало.

Незадолго до заморозков, средь бела дня одна женщина, собиравшая клюкву, видела: выбежала из герцигской молельни красная собака, свистевшая, как человек. Кому же это быть, если не самому нечистому? И, значит, того, кто жил в русской церковке, надо было прикончить. Пока еще есть время, пока еще не вымерли поголовно все, большие и малые. Убить нечистого следует рябиновым колом. Кол надо вырубить, когда в небе стоит старый месяц, длину отмерить — в рост безвременно умершего мальчика. И бить перед наступлением часа призраков, как только куры усядутся на насест.

Юргису передавали: все здешние, а также и рыбаки с Даугавы, называли говоривших так недоумками. Однако злоязычные не унимались.

Никто не знал, кто именно напал в тот вечер на Юргиса. Злодеи набросились в метель, в сумеречный час. Женщины, заметившие здоровенных молодцев с дубинами, кинулись в селение, призывая на помощь. А когда прибежали мужчины с топорами и оглоблями, Юргис уже лежал во дворе, раскинув руки. Злодеи, видно, хотели утащить свою жертву, добить, а может, спустить под лед.

«Так действуют оборотни, которые становятся кровожадными хищниками, надев украденную человеческую одежду», — судили жители селения.

— Холодно… Не открывайте дверь… Не жалейте дров… — шептал Юргис. И дивился, почему ему не отвечают.

Только спустя время над ним склонилась женщина с белом платке, с горящей лучиной в руке. Дотронулась до лба, приложила палец к губам, натянула одеяло повыше на грудь. И словно бы уронила на пол что-то, звонко брякнувшее, будто медная монета. Вытряхнула из рукава или смахнула с одеяла.