И ветры гуляют на пепелищах… - [29]

Укрепившись в устье Даугавы, подмяв латгальские Кокнесе и Асоте, спалив Ерсику и окопавшись в Науйиене, близ пределов владений русских князей, тевтонские рыцари принялись закабалять и уцелевших ерсикских ремесленников. Однако мастера эти не зря росли на вольных ветрах Даугавы. Кузнецы, чеканщики, резчики по дереву, гончары и ткачи, а также прочие умельцы ушли от тевтонов на недосягаемый остров средь Герцигской топи. Поставили общие и отдельные овины, гумна, кузни. Побратались с непокорными жителями поселений — вольными охотниками, посадили священные деревья, призвали предков угощаться в священной роще, затеплили свечи в православной молельне (где перед Царьградской чудотворной иконой воскурял ароматные травы глухой на одно ухо прислужник бывшего пастыря ерсикского).

Искусники не предались отчаянию. Веры в грядущее не утратили. Разве не приходит вслед за жестокой зимой красная весна и плодоносная осень? Разве не поют веселых песен на праздниках засева и обмолота — праздниках, бытующих и после войн и чумы? Разве и прежде не зверствовали чужаки на берегах Даугавы, не резали пахарей и корабельщиков? И зверствовали, и резали, и лили кровь. Однако же прошли годы, народились дети, а там и внуки, и нынче разве что сказители поминают страшные времена. Так было и снова будет! Унесет Даугава бесовы корабли, и спустя годы вновь пойдет из уст в уста слава о ловких руках ерсикских умельцев. Будут их восхвалять за хитро устроенные оружие и орудия труда, тонко выделанные, радующие глаз и сердце украшения, сукна, вышивки, полотно, за веселые узоры и оторочки.

Поседевших, сгорбившихся под грузом времени старых умельцев сменят продолжатели их дела: сыновья, дочери, ученики, воспитанники, кто отточенные стариками приемы соединят с поиском нового, ранее невиданного прекрасного, опережая заморских мастеров.

Разные мысли копошились в голове Юргиса, когда ходил он по мастерским ремесленников, нашедших прибежище на Бирзакском острове, когда смотрел на работу мужчин и женщин, что ковали, резали, ткали, вязали, месили глину, загружали поделки в обжиговую печь — словом, творили чудеса. Именно так: творили чудеса. Ткачи, вязальщики добывали пряжу и краски для узоров здесь же, на месте, в окрестных полях и лесах. Однако что делать кузнецам и чеканщикам? Что придумать резчикам по меди, серебряных дел мастерам, что превращали металл в парчовую ткань, в сакты, пряжки, крестики, изукрашенные глазурью? И в бляшки с головой святого Георгия или русского князя Ярослава Мудрого, в фигурки зверей и птиц? А что делать тем, кто обрабатывает янтарь, украшает шали и пояса кружочками, сделанными из розового русского камня, кто изготовляет известняковые веретенца, какие дарят женихи невестам? Без привозного железа бирзакские кузнецы еще кое-как обходятся, плавя и обогащая здешнюю болотную руду, хотя булатный меч с гибким клинком из такого железа не выковать! Тевтоны и свои живоглоты наглухо заперли ворота торговли между странами. Поставили дозорные башни у даугавских порогов, полностью овладели устьем Даугавы, а на сухопутье понастроили укрепленные становища для своего воинства, охочего до чужого добра. Вот и достань теперь на стороне хоть малую толику светлой и красной меди, серебра и другого товара.

«Ничего, поворотится жизнь и к лучшему», — утешались бывшие жители Ерсики. И не упускали случая расспросить Юргиса, что об этом сказано в книге книг — в церковном писании? Может, латгалы прогневили небесных правителей? Тем, что кроме распятого на кресте сына божьего усердно почитают и древние, дохристианские святыни. Холят рощи предков, приносят жертвы духам земли, воздуха, огня и воды, украшают жертвенники, дубы, посвященные Перкону, поят молоком ужей. Не станет ли от этого еще хуже? Не собираются ли те, кто ныне расчищает Герцигский холм, воздвигнуть на месте владетельского замка свой? Недавно, в ночь нарождения нового месяца, дед известного кузнеца видел очень уж странный сон…

* * *

— С добрым утром! Каково спалось на новом месте?

Спросила это высокая старуха, голову которой покрывали седые пряди. Как и у большинства очень старых людей, было у нее худое лицо, впалая грудь, узкая поясница, оплетенные жилами руки. Одета она была в темное, как женщины латгалов обычно не одевались. Иссиня-черная юбка, клетчатая шаль на плечах, темно-синий пояс. И только глаза светлели, как родниковая вода.

— Как спалось-то? — Словно приглашая Юргиса выйти, она отступила на шаг-другой во двор, затянутый туманом. После сухого восходного подул влажный ветер с заката, и с низких туч посеялись капельки, легкие, словно мука мелкого помола.

— Что во сне привиделось?

— Да ничего такого. — Юргису не хотелось признаваться, что он и не помнит, снилось ли ему что. Наверное, лежа он перевернулся на другой бок — после этого все сны, как известно, забываются.

— Я ведь не из любопытства… — Старуха почувствовала, что ее неверно поняли. — Что да как снится — другим рассказывать негоже, не то виденное не исполнится. А в пору молодого месяца и подавно. Я так спросила. Услыхала, что новый гость у нас из книжников. Ты, верно, читать умеешь и на дереве и по берестяным грамоткам?..