И ветры гуляют на пепелищах… - [25]

Вопросы эти сбивали отца с линии разговора, речь его начала прерываться и путаться, словно перетершаяся нить. И свелась в конце концов к потоку духовных наставлений.

— Господь являет могущество свое, воспитывая людей через страдания. Чтобы люди ощутили тяжесть грехов своих и покаялись. Чтобы жили век свой, почитая творца и тех, кого он в милости своей поставил управлять людьми.

— По Евангелию, по Христовым заповедям правитель людей должен быть добрым пастырем, — возразил Юргис.

Однако отец тщательно избегал в разговоре всего, что было связано с бывшим владетелем Ерсики Висвалдом.

— Все, что ни делает господь, — благо, — ответил отец. Встал на ноги, чтобы сразу же опуститься на колени перед образом святой заступницы храма.

Под утро Юргис прилег близ крепостных ворот. Опершись спиной о бревна воротной башни, он предавался думам, жалившим, словно пчелы. О том, что было. И — как было…

Сердце билось неровно, словно после кошмарного сна, когда с пробуждением исчезают видения и тени, когда, кажется, вот только он пил из родника, но не успел утолить жажды.

«Был ты как младенец на распутье, когда вокруг шумят гнущиеся от бури деревья. Когда нельзя ни глянуть по сторонам, ни обернуться, потому что известно: человека, стоящего в грозу на распутье и оглядывающегося назад, непременно поражает молния».

Из Полоцка духовным зрением отчий край виделся ему иным, чем теперь — въявь. Иными представлял людей в замках и поселениях, их дела и помыслы. Даже отец его — сколь далеким оказался он от того, любимого в детстве, укрепляющего людские сердца против всего чужеземного, против отступничества. Хоть бы не твердил он сейчас свои наставления! Не подталкивал бы к смирению, не выдавал бы хищную россомаху за желанного гостя, кроткого агнца; погубителей величия родной земли — за добрых людей! О чем молится он, призывая святых? И о ком?..

У ворот похаживал привратник. Сутулый, словно сгорбившийся за плугом пахарь, в осыпанном медными бляшками полукафтане, в куньей шапке, с дубовым щитом за спиной. И с длинным копьем в руке. Прохаживался вдоль запертых, на засов ворот, а иногда поднимался по сучковатому стволу ели, прислоненному наискось, на башню и глядел на гаснувшие на небосводе звезды, на плывшие к востоку облака.

Скоро зашевелятся люди. Двинутся на поля, в лес на охоту, тянуть рыбачьи сети, обихаживать пчелиные колоды. Ноздри Юргиса уже чуяли запах дыма от разожженных очагов, уже мычала скотина и псы обнюхивали бревна укрепления.

— В кустарнике, по ту сторону рва, суетится какой-то молодчик, в одежде как у лесовика. Похоже, кого-то высматривает. — Спустившийся со стены привратник подошел к Юргису. — Не хочешь ли перемолвиться с ним? Не я тебя охраняю, могу и не заметить, коли сбежишь. Нынче много бродит вокруг ненадежных людей: одних беда гонит, другие сами ее приносят. Они в родстве с матерями Леса и Дороги, за девять земель чуют и доброе и злое. Ну что — побежишь?

— Побегу.

Ловко, словно кошка, взобрался Юргис на стену, осторожно соскользнул по ту сторону. За стеной во рву — вода, благо что лишь по колено. Три-четыре шага — и ты уже на том берегу.

— Сюда, сюда! — позвал кто-то из густых зарослей.

Степа! Паренек из Аулы — вот он, тут, возле пересохшего рва. На плечах — тот же наряд из шкур, на голове — чужая шапка с цепочками по бокам. Зато в руке — крепкая палица с железными шипами.

— Вот когда разыскал тебя!.. — Степа вроде бы хотел обнять Юргиса, но не решился даже на миг выпустить из рук оружие. — Как схватили тебя катеградские головорезы…

— Как вы с Микласом бросили меня! — перебил его Юргис.

— Неправду говоришь. Мы с Микласом крались за вами до самого рва. Только что мы могли вдвоем против такой оравы? Да окажись вместо меня ты с Микласом — одолел бы стольких?

— Почему меня одного бросили? — не унимался Юргис.

— Давай-ка отойдем подальше отсюда, — поторопил Степа. — Пока еще в крепости ворота на запоре. А там — сам поймешь.

Держался паренек, словно опытный ратник. Как будто ему должны были повиноваться. Да и что еще оставалось Юргису?

* * *

— Из-за таких людей, как ваши, на нашей земле хлеб расти перестанет, деревья — плодоносить, скот — множиться. Берите свои четки, и чтобы духу вашего тут не было!..

— И они припустили! Ох, как припустили!

— Да только жаль — не туда, куда мы их гнали. Знали ведь пройдохи, что поближе к Даугаве найдут своих, что правители соседних замков падки на тевтонскую узорчатую броню и изукрашенные седла. И прошло немного дней, как налетела на наши поселения ватага грабителей. Взламывали сундуки и лари; выгребали закрома; скот, какой не могли угнать, резали на месте…

— Резали и швыряли своим псам. Пока собаки не отъелись.

Юргис сидел на чурбаке среди вооруженных людей под старым ветвистым дубом. Ветви свисали так низко, что казалось, дерево опирается ими о валуны, во множестве раскиданные вокруг. Сидел и слушал: что это за люди, как спасались от насильников, как голодали, привыкая к лесному житью-бытью. Как стали понемногу сбиваться вместе, как в священной роще, близ сожженного поселения, ножом надрезав жилу на руке, кровью окропили могилы предков и принесли клятву мести.