И ветры гуляют на пепелищах… - [13]

На улице Юргиса с Микласом поджидал Степа.

— Сказительница Ожа начинает разматывать прабабушкин пояс мудрости! Сейчас петь станет. Она на всех празднествах поет. Не мешкайте! Только мимо этого дома идти нельзя. Он брошен, это место проклято. Здесь наложила на себя руки девушка, когда ее опозорил за болотом распутник из знатных. Старейшины уж чего только не делали, чтобы ублаготворить духов оскверненного самоубийцей дома. Ничего не вышло. Уже красные змеи, говорят, завелись в углах…

— Добрый день! Помогай бог! — В празднично убранной риге Юргис с Микласом поклонились старушке в древнем тяжелом праздничном наряде (пять толстых шалей на плечах, пять юбок на бедрах!). Усевшись на колоду, она перебирала в пальцах широкий гарусный пояс.

Она пошевелила губами не то в ответ, не то пересчитывая узоры на поясе. Но лишь Степа опустился рядом с ней на корточки, как заговорила внятно:

— Ищут люди свои теплые края, как птицы по осени — свои. Ищут неустанно, беспрерывно.

И показала Степе вытканный на поясе знак.

— Крест ветвистый, святое дерево. Знак смены вечного огня. Священный знак непрестанной смены дней и ночей, зим и лет. Праматери наши пряли, бабушки свивали, матери ветвили, внучки разукрасят. Так будет, пока люди различают свет от тьмы и ведут счет дням и ночам, череде лет.

Съехались сородичи ка холме высоком,

Вешали мечи на дереве священном;

Девять ветвей на священном дереве,

Девять цветков на каждой на ветке,

По девять ягод родит цветочек.

А всего получается семьсот двадцать девять. Дней и ночей вместе, если считать от рождества до рождества. Так и следует считать годы. А не по чужеземному обычаю, на какой падки те, кто считает себя знатью, и прочие, кто вырастал на легких хлебах. Землепашцы же испокон веков меряли время священным трилистником, тремя девятками. В месяце дней — трижды девять, и трижды девять месяцев — два года. Год делится пополам на лето и зиму. От Юрьева до Михайлова дня и от Михайлова дня до Юрьева.

Казалось, так и поведет свою речь Ожа дальше, ведь священное дерево — лишь один из множества узоров на древнем поясе. Пальцы ее уже коснулись «рожек»— полукрестика, что означало рождение всего земного. На полпяди от него вышит «уж»— знак мудрости и волшебства. А за ним… Но хозяйки застолья уже уставили жердяные столы вареным, жареным и квашеным: что резать, а что отламывать. В овине, в углу, на перевернутом кверху дном долбленом челне была установлена деревянная бадья с медовухой. Но не для хмельного угара: после весенней страды надо губы омочить, но не более того. И вот с шумом, утихомиривая детей, в сарай ввалились все, кому пировать на нынешнем празднестве, кому отведывать и похваливать все, что сварено в горшках и котлах, положено на блюда, налито в чаши и туеса. Хвалить и вспоминать, как росло все, что теперь на столе, как за ним ухаживали, как крутили жернова на мельнице, как разжигали огонь в очагах, чтобы домовые и полевые духи, коим достанутся объедки и то, что брошено в запечек как жертвоприношение, порадели о нынешнем, двойном против прежнего урожае. И сказительнице Оже с ее слушателями пора было идти к столу. Родовые божества, как и чудотворцы полоцкой церкви, не благоволят к тем, кто пренебрегает их дарами. Древняя Ожа и все островитяне, взяв ложки, тянутся к котлу с ячменной кашей. Пробуют закуски, сбереженные для весеннего празднества плоды пасеки и леса, и в один голос, словно ударяя цепами, вторят старейшине селения или иному старцу:

— Верно! Так и есть! Так и станется!

Застолье продолжается до того момента, пока те, кто воткнул березку на засеянном поле, не повторят свою мольбу:

— Пошлите, божества, спокойного дождя, теплого солнца!

И тотчас после этих слов женщины и девушки устремляются на середину риги. Поводя плечами, блестя веночками и гривнами, изгибаясь, словно гречиха на поле под ветром.

Обещала боженьке

Не бывать унылою,—

взлетают высокие голоса. Им вторят и пронзительно тонкие, и глухие, низкие, словно гудение шмеля:

Не бывать унылою!

Належусь еще унылой

Под зеленой травушкой…—

продолжают высокие, и остальные откликиваются:

Под зеленой травушкой…

Потом три молодицы сбрасывают с плеч платки-сагши. Неразбериха шалей, веночков, косынок смещается, образуя вытянутый круг; те, кто без сагши, остаются внутри него и, одна другую подгоняя, начинают круговой танец. Играют бедрами, грудью, притоптывают по плотному току, прогибаются, выпрямляются, плавно возносят руки над головой. Они изображают понятные и непосвященному дела: полевые работы, прорастание зерна, рост стебля, набухание колоса, созревание. И перезвон кос и серпов после Екабова дня, когда наступает осенняя страда.

Юргису прежде не случалось бывать на крестьянских праздниках с их действами и видеть обращенный в танец рассказ о том, как зреет урожай, сколь тяжкими усилиями добывают свое пропитание и все остальное, что нужно для жизни, те, кто в своих удачах и бедах может положиться лишь на свои руки, спины и упорство — и, конечно же, на благосклонность духов земли и плодородия. Не объясняли Юргису и того, почему, когда одна живая картина сменялась другою, место молодых плясуний занимали другие — зрелые, округлые, самим обликом своим напоминавшие тяжелые снопы. И все же он, росший в крепостных стенах и обучавшийся в монастыре, понимал, что стал участником какой-то мистерии. Не менее священной, чем церковные, утопающие в клубах ладана действа, изображающие рождество Христово, казнь его и воскресение, какие видел он в Полоцке. К Христовым мистериям церковные отцы готовились долго и истово, стараясь поселить в сознании зрителей покорность и раскаяние в грехах, чтоб крепло в них убеждение: лишь следуя поучениям пастырей и тщательно выполняя церковные предписания, весь век свой согревая на груди крестик или образок, человек может заслужить божье милосердие и спасется от кары в этой и в загробной жизни.