И умереть некогда - [75]

— Вот как делаются дела, детка!

Глава XX

Да, так делались дела, и не только дела — так воздвигалось здание; с каждой минутой в нем добавлялась новая балка, новая доска, новый болтик, — сначала шаткое, потом постепенно обретавшее прочность, а через минуту уже снова готовое рухнуть, это здание ЕКВСЛ, хоть и создавалось на легальной основе, имело определенный статус и капиталы, но в конечном итоге будет служить интересам одного человека или какой-то одной группы, — той, которая сумеет забраться на верхушку, сбросив вниз всех остальных.

ЕКВСЛ была детищем Фридберга и Джонсона, которым пришло, в голову ее создать, — в первую очередь, конечно, Фридбергу, человеку талантливому, но уже немолодому, у которого были и другие дела, другие и притом весьма разнообразные интересы; Джонсон же был его alter ego[10], доверенным лицом, всецело ему преданным, по всей вероятности, потому, что Фридберг имел над ним некую власть, будучи из тех, кто знает, где зарыты жертвы, приконченные по его указке, и, следовательно, может заставить своего подчиненного не только преданно, но и честно себе служить.

И вот теперь в самом сердце ЕКВСЛ началась борьба — исход ее решали быстрота и сноровка. После разговора, который Джонсон провел с Гюставом утром того дня, когда этот последний поставил на колени старика из Симьеза, у американца не осталось никаких иллюзий на счет своего помощника. И не потому, что Гюстав приоткрыл расположение своих огневых точек, — нет, он просто привел слишком много доводов против того, к чему стремился Джонсон, и тот, уже ранее решивший покончить с ним, со всею очевидностью понял, что нужно ускорить ход событий, инстинктивно почувствовал, что речь идет о жизни или смерти «группы Фридберга», как он теперь открыто ее называл.

Беллони прилетел днем — прямо из Рима, и Джонсон выложил карты на стол — другого выхода не было. Однако, к великому удивлению Джонсона и итальянца, им удалось довольно быстро прийти к соглашению с Гюставом: не без оговорок, конечно, но он полностью согласился с ними, так что итальянец и даже американец принялись от радости потирать руки. В конце концов этот Рабо — человек мелочный, придирчивый и к тому же опасный дурак, которого не мешало бы убрать с дороги, но все-таки, пожалуй, не враг.

В таком виде — при условии, что претензии Беллони сводятся к минимуму, а Джонсон остается вне игры (Гюстав сумел это оговорить): пусть рассчитывает на порядочность итальянца, с которым у него, видно, есть личное тайное соглашение, — новое звено, которое они намеревались подключить к цепи ЕКВСЛ, выглядело выгодным для концерна. Теперь оставалось только установить, кто же, в конечном счете, будет заправлять этим концерном.

Гюстав на сей счёт не обманывался: либо в ЕКВСЛ одержат верх мадам Каппадос и два акционера, которые волею обстоятельств присоединились к ней и которых, учитывая силу Каппадос и то, что стоит за этой силой, можно будет превратить в послушных марионеток, а со временем, если понадобится или если они начнут чинить препятствия, можно будет и убрать, — либо «группа Фридберга», и тогда он, Гюстав, полетит вверх тормашками. При этом речь для него шла сейчас уже не о потере хлеба насущного или контрактов, которые он мог бы подписать и с другими, коль скоро за его спиной стояла мадам Каппадос и будет стоять, пока он пожелает, — нет, просто Гюстав стал принимать слишком близко к сердцу дела ЕКВСЛ, а когда он за что-либо брался, то не мог допустить проигрыша. С проигрышем он никогда бы не примирился, — это было унижение, удар, которого он бы не снес. Хотя Ребель и стал Рабо, но в глубине души он оставался Ребелем, а Ребеля нельзя победить. Как только битва будет выиграна, он снова станет Рабо, женится на Лоранс, заживет, наконец, той жизнью, которая достойна этого слова, которая дает время и возможность жить. А сейчас вопрос стоял так — «да» или «нет», и никак иначе, и если не будет настоящего «да», то до конца своих дней Гюстав будет жить с ощущением понесенного поражения, он не сможет смотреть на себя в зеркало, не сможет появиться перед Лоранс.

Женщины — он хотел получать от них любовь, но никогда не смирился бы с их жалостью, не принял бы от них утешения. В нем говорил мужчина. Для него это было своего рода самоутверждением, — иначе он не чувствовал бы себя таковым. И, уж во всяком случае, он никогда не принял бы жалости от Лоранс.

В тот вечер, когда ему удалось наконец расстаться с Беллони и Джонсоном и он вернулся на Французскую улицу, Лоранс спала. Утром она встала раньше него — на этот раз он даже не проснулся. Кофе она принесла ему только в девять часов: она знала, как он устал, и хотела дать ему отдохнуть. Он ничего не сказал, но решил в тот же день купить будильник: нельзя так отчаянно опаздывать.

И действительно, его уже ждали в конторе, где скопилось множество дел. Следовало навести порядок в материальных обязательствах ЕКВСЛ, распутать все узлы до того, как в Гамбурге и в Англии будут подписаны новые договоры. Он как раз обнаружил письмо из Германии и, прочитав его, понял, что придется срочно выехать туда, чтобы на месте определить, как действовать дальше. И не потому, что этот немец, этот Гете, вызывал у него подозрения, но, судя, по всему, он не вполне понимал, как надо строить и развивать дело, и столь твердо следовал своим принципам, что буквально все сковал, точно загнал в железный панцирь. Гюстав тотчас стал прикидывать, как выкроить время для поездки.