И тогда я солгал - [68]

— Джудит такая славная, — говорит Фелиция, как только брат и сестра уходят седлать кобылу.

— Ты считаешь? Он ее хорошо вымуштровал, это точно.

Папаша Джеффа Паддика тоже был редкий мерзавец. Фелиция этого не понимает. Все будут с ней очень милы, пока ей на палец не наденут кольцо. А что хуже всего — если она выйдет за Джеффа Паддика, многие сочтут это правильным поступком, ведь нынче так много девушек, которых некому взять в жены…

Я рад, когда мы покидаем двор. Утро яркое и ослепительное, мы сворачиваем с проселка на большую дорогу, кобыла слегка взбрыкивает, как будто от радости, что может размять ноги. Перед нами простирается дорога, светлая и тихая, хотя на полях работают люди. Справа от нас, на востоке, земля покатым склоном уходит к морю. Я несу холщовый мешок с едой и питьем, который принесла Фелиция. Кобыла плетется шагом, а я иду рядом, будто стремянный, и вздыхаю запах кобылы, открытой местности, соленый ветерок с моря. Вдоль каменных изгородей растут фиалки и примулы, кое-где проглядывает смолевка. Кобыла замедляет шаг, чтобы опростаться, и Фелиция поглядывает на меня. Когда мы были маленькими, нас это смешило. Я думаю, насколько безобидна эта животина, бредущая по белой дороге. Лошадь пойдет куда угодно, если ее попросить, — ну, почти куда угодно. Но, когда пахнет смертью, она встает как вкопанная.

Вот левая нога Фелиции в нелепой штанине. Фелиция ездит верхом без малейших усилий, не задумываясь. Ее тонкие руки совершенно правильно держат уздечку. Я смотрю, как напрягаются, а потом расслабляются ее мышцы. Ее колено плотно прилегает к лошадиному боку, а ступня держится в стремени естественно и непринужденно. Однажды Фелиция рассказала мне, что ее впервые посадили верхом, когда ей не было и двух лет, а садовник держал поводья и водил пони кругами.

Мы идем как будто в дремоте и почти не разговариваем. Если проезжает повозка, мы вскидываем головы и здороваемся. Небо по-прежнему синее, по нему уже протягиваются полоски облаков, предвещающие дождь, а море на горизонте темное, с резко очерченной границей.

— Я всегда думала, что могу увидеть дождь раньше, чем он прольется, — говорит Фелиция.

— Что это значит?

— Я сощуривала глаза — вот так — и видела, как он сгущается в воздухе, иногда даже за несколько часов до того, как начаться. По крайней мере, думала, что вижу. А помнишь, у нас висел клок водорослей? Если он делался вялым и мягким, сомнений не было — дождь пойдет обязательно.

Дождь шелестел по крышам и окнам, гремел гром, мостовая блестела поутру. Чтобы не вымокнуть за работой, я накидывал на плечи плотный холщовый мешок. Когда дождь был сильный, мы забирались в теплицу, а сточный желоб захлебывался, переполненный через край. Если у нас была грязь на ботинках, мы вытирали их дочиста о железную решеточку перед задней дверью, а потом шли в кухню обедать. А иногда снимали ботинки и проходили к столу в одних носках.

— Терпеть не могу шум дождя, — говорю я.

— До вечера не пойдет, — откликается Фелиция. — Вернемся домой благополучно.

Я почти забыл, куда и для чего мы идем. Я ходил на Тростниковый мыс с Фредериком. День тогда был чудесный, но нынешний ничуть не хуже. Ничего, что Фредерик мертв. Он не занимает ни дюйма земли. Им следовало бы устроить здесь кладбища для всех погибших. Эти кладбища не оставили бы места для ферм, нигде не росло бы ни дрока, ни наперстянки, только одни сплошные кресты куда хватит взгляда. Целые мили крестов, от города до города… Наспех сколоченные деревянные кресты, вроде тех, что делали мы. После обстрела их перекашивало в разные стороны, а тела выбрасывало из могил.

Я прислоняю голову к ноге Фелиции. Кобыле это не нравится: она фыркает и пытается своротить в сторону, но Фелиция ее удерживает.

— Что ты делаешь, Дэниел?

Вся местность вокруг ворочается. Люди лениво поднимаются со своих постелей. Вытягивают конечности, и земля спадает с них. На мундирах нет знаков различия. Лица у людей круглые, загоревшие на открытом воздухе. Они озираются по сторонам. Я боюсь, что кто-нибудь из них перехватит мой взгляд, поэтому прижимаюсь лицом к Фелиции, к кобыльему боку, и закрываю глаза, но они все равно рядом. Недоуменно осматриваются. Им незнакомо это место. Я хочу, чтобы они ушли назад. Хочу, чтобы земля их укрыла. Хочу, чтобы их снова разорвало на части, если только это сможет их остановить.

— Дэниел! — восклицает Фелиция. — Дэниел!

Кобыла остановилась. Я отрываюсь от нее и открываю глаза. Вокруг пусто, ничто не шелохнется. Только повозка вдалеке медленно взбирается по косогору.

— Не беспокойся, — успокаиваю ее я. — Голова немного закружилась, вот и все.

— Можем вернуться, если ты неважно себя чувствуешь. Необязательно ходить на Тростниковый мыс.

Вернуться мы, конечно, не можем. Фелиция просто не понимает.

Мы оставляем кобылу на поле возле Тростникового мыса, потом спускаемся по дорожке, которая понемногу сужается. Я несу холщовый мешок и скатанное одеяло, чтобы было на чем сидеть. Летом этот поворот легко пропустить, потому что он весь зарастает папоротником, но сейчас, в марте, его отлично видно. Раньше, до того как закрыли шахту, здесь была широкая тропа, по которой утром и вечером шагали десятки ботинок. Туннели уходили под морское дно. Говорят, во время перерыва на обед шахтеры слышали высоко над собой, как вздымаются волны, как подступает прилив, но я сомневаюсь, что это правда. Насосы работали денно и нощно, но шахту все равно постоянно затапливало.