И тогда я солгал - [55]

Опускаю Фредерика на землю. Знаю, что не дотащу его обратно до того места, где мы перерезали проволоку. От усталости дрожу, моя кожа исходит потом, от которого меня бьет озноб. Я отворачиваю голову подальше от Фредерика, чтобы проблеваться, извергнуть из себя грязь и рвоту.

Делаю несколько глубоких вдохов, потом отрываю щеку от земли и утираюсь. Протягиваю руку к Фредерику и ощупываю его, чтобы убедиться, что ничего ему не повредил. Устраиваю его поудобнее на земле, как будто он в постели. Слежу, чтобы его лицо не угодило в грязь, а рот и нос оставались чистыми. Здесь ему ничто не угрожает. Здесь никто его не увидит. Проволока скрывает его от нашей передовой линии, а у фрицев нет никаких причин догадаться, что он здесь.

— Теперь все будет хорошо, парень, — шепчу я ему. Говорю, что как можно быстрее поползу дальше вдоль заграждений. Где-нибудь обнаружится проход, прорезанный для дозоров. Когда я проникну сквозь него, до окопов останется меньше двадцати ярдов. Я окажусь достаточно близко, чтобы позвать на помощь прежде, чем меня застрелят. Нельзя кричать слишком рано, чтобы меня не обнаружил вражеский снайпер. Нельзя кричать слишком поздно, чтобы наш часовой не подумал, что я из диверсионной группы. Голова Фредерика склонилась набок, лицо обращено ко мне. Я прикладываю рот туда, где у него должно быть ухо.

— Ты меня слышишь? — говорю я, совсем как он говорил мне в саду. — Все будет хорошо, парень. Я вернусь с санитарами, ты и не заметишь.

Он не отвечает, но я уверен, что он слышит меня. Когда человек без сознания, он потом говорит, что помнит каждое обращенное к нему слово.

Без него я продвигаюсь намного быстрее, точно крыса, юркающая от норы к норе. Мне нужно найти помощь. Я должен спешить. Не высовываюсь, держусь поближе к проволоке и молюсь, чтобы в ней оказалась брешь. Навряд ли я поблизости от того места, в котором мы прорезали проволоку, но часть ее разворотило обстрелом, и я протискиваюсь сквозь нее, под ней, обхватив голову руками, чтобы не поцарапаться. Проволока бьет по мне, цепляется за меня, но я упорно продираюсь сквозь нее, переползаю на животе от столбика к столбику, проволока хлещет меня, а вся моя кожа зудит от страха схлопотать пулю. И вот я выбрался и ползу вниз по склону, да так быстро и легко, что мне самому не верится, — будто сзади меня подталкивает чья-то рука.

— Не стреляйте! — кричу я. — Ради бога, не стреляйте! Я целую ночь тут пробыл.

Через открытый участок я прошмыгиваю на нашу сторону, и никто не стреляет в меня, потом я переваливаюсь через бруствер, и опять никто не стреляет, и живым я натыкаюсь на мешки с песком и шлепаюсь в воду на дне окопа.

Нет времени ждать санитаров. Еще темно, но это ненадолго. Тут и там виднеются предрассветные полосы. Нет шансов, что Фредерика найдут без меня. Два человека вызываются идти со мной. Я делаю глоток рома, а по окопам передается приказ не открывать огонь. Они знают дорогу. Мы спешим назад, наклонившись к самой земле, то и дело проныривая под проволокой. С каждой секундой становится светлее, и сгустки темноты превращаются в выбоины и воронки.

В двадцати ярдах впереди я вижу Фредерика. Он не сдвинулся с места. Если не знаешь, что он здесь, то и не найдешь. Можно принять его за часть земли.

— Вот! — шепчу я и показываю пальцем. — Вот он.

— Где? — Они поворачиваются ко мне, и лица у них бледные и грубые. Теперь я вижу, насколько рассеялась темнота.

— Вот!

Я это помню. Я не вижу и не слышу разрыва. Сначала я вижу Фредерика. А потом меня придавливает к земле.

Мы трое выжили, потому что между нами и Фредериком был маленький бугорок. Поэтому я и не увидел, что с ним произошло, хотя находился совсем рядом. Взрывной волной меня отбросило назад. Если бы я дотащил Фредерика чуть дальше, на несколько ярдов, на двадцать ярдов, он бы тоже остался в живых. Он бы оказался за этим маленьким бугорком. Не знаю, почему я оставил его именно там, на том месте. Почему? Я так быстро уползал от него, точно крыса, юркающая от норы к норе. Искал помощи для него.

Долгое время после того разрыва я ничего не слышал. Постоянно чувствовал, как меня снова и снова обсыпает землей, не холодной, а теплой, вязкой на ощупь. Земля барабанит по мне.

Меня оттащили в землянку и дали чаю с ромом. Я не знал, почему моя одежда превратилась в лохмотья. Я весь был черный, и тоже не знал, почему. Видел глаза человека напротив, вращавшиеся на его черном лице. Подумал, что он измазал лицо жженой пробкой. Я сидел, а потом затрясся так сильно, что весь извивался, будто мокрица. Меня положили на одеяло. На меня опустилась тишина, которой я никогда не ощущал прежде, — густая, словно ночь. Я пытался сказать, что ранен, но не услышал собственного голоса. Незнакомый сержант наклонился ко мне, и рот у него открывался и закрывался, как будто он тонул. Я назвал свое имя, но сам этого не услышал. Лицо сержанта было близко, а потом отдалилось, и я протянул руку, чтобы он не уходил, поскольку боялся, что он меня не услышал. Я снова и снова выкрикивал свое имя, но кричал словно во сне, в котором нет звуков. Не мог проснуться, а сержант уже уходил, как будто узнал все, что ему было нужно.