И тогда я солгал - [29]

Собака скулит. С нее довольно. Я убираю руку, и она вскакивает, отряхивается, будто только что из воды, и снова скулит. Она хочет домой.

— Хорошо, умница, — говорю я, наклоняясь над ней, но она уже не рада мне, как прежде. Иногда я думаю, что собака видит тебя насквозь и замечает даже те мысли, которые ты скрываешь от самого себя.

8

Что касается обмундирования и приготовлений в целом, то никакая часть обучения не должна проводиться поверхностно, иными словами, не должно оставаться простора для фантазий.

На сей раз в прихожей Альберт-Хауса пахнет едой. Фелиция подходит к двери с ребенком на руках. Обе они смотрят на меня, и глаза у них оказываются одинаковой формы, а потом Фелиция улыбается, словно рада видеть меня.

— Это Джинни, — говорит она, и девочка прячет лицо на материном плече. Волосы у нее тонкие, точно пух, и бесцветные. В семье Деннисов ни у кого таких волос не бывало. Наверное, это от Фернов.

— Ну что ты, Джинни! Дэниел — наш друг, — произносит Фелиция, но Джинни не поднимает глаз. — Она устала. Я как раз собиралась уложить ее в кроватку.

Я смотрю, как Фелиция ходит по кухне с ребенком на руках.

— Джинни до сих пор сосет бутылочку на ночь, — говорит она, подогревая в маленькой кастрюльке молоко, которое потом вливает в новомодного вида детскую бутылочку. Я наблюдаю за всем, что она делает. Движения ее рук уверенные. Ну разумеется, она ведь проделывала это тысячу раз. То, что Фелиция теперь мать, странно для меня, но не для нее.

— Я ненадолго, — бросает она и уходит с девочкой и бутылочкой.

Оглядываю кухню. Плита зажжена, и на одной из конфорок побулькивает кастрюля. Вместе с паром поднимается насыщенный, пряный аромат. Мой рот наполняется слюной. Кажется, прошло много времени, пока Фелиция вернулась.

— Ее трудно уложить. Я сижу с ней, сижу, а когда собираюсь уходить, она сразу вскакивает.

Я ничего не знаю о маленьких детях. Я думал, они ложатся и засыпают, когда их укладывают в кровать.

— Хочешь куриного супа? — спрашивает Фелиция.

— Это ты приготовила?

— Я еще учусь. Спрашиваю у Долли, как что делается, и записываю все, что она говорит. Сегодня утром она принесла курицу для супа и нарезала на куски. Я сделала остальное.

— Пахнет приятно.

— Я надеюсь. — Фелиция берет прихватку, поднимает крышку и отступает назад, когда ее обдает облаком пара. Потом опять осторожно приближается к кастрюле. — Не знаю, что получилось, — говорит она.

— Дай глянуть.

— Ладно, — с сомнением произносит она и протягивает мне прихватку. Я смотрю в кастрюлю, в которой четыре куска курицы плавают среди желтых пятен жира. Еще там есть морковка и лук, а также связанные ниточкой лавровые листья и тимьян.

— Моя мать всегда снимала жир с поверхности куском хлеба, — вспоминаю я.

— Ты сумеешь, Дэн?

— Отрежь горбушку.

Я беру большую вилку, насаживаю на нее хлеб и провожу по поверхности супа. Желтые пятна жира впитываются в мякиш. Я вынимаю хлеб, пока он не раскис, и кладу пропитанный жиром ломоть на тарелку.

— И что вы потом делали с хлебом?

— Съедали.

Суп слишком жидкий, но курица уже приготовилась.

— Бульон нужно уварить, — говорю я, — но ты ведь не хочешь, чтобы от курицы остались одни ошметки?

Я вилкой выуживаю один кусок за другим и кладу на доску.

— Как работает плита, Фелиция? Эта конфорка горячее остальных?

— Не уверена.

Семьи вроде Деннисов живут в собственных домах, будто дети, не зная, как что работает. А теперь, когда исчезли все люди, обслуживавшие дом, Фелиция в полушаге от беспомощности. Я провожу ладонью над железной плитой и убеждаюсь, что передняя левая конфорка, пожалуй, самая горячая. Передвигаю кастрюлю на нее. Естественно, через пару минут на поверхность начинают роем подниматься пузырьки. Моя мать добавляла в суп ячмень, чтобы получилось гуще, но Фелиция не знает, есть ли он вообще в кладовке.

— И без него будет вкусно, — говорю я.

Фелиция отрезает несколько ломтей хлеба, а когда суп вскипает, я бросаю куски курицы обратно, чтобы подогрелись.

— Слишком много получилось, — замечает Фелиция, разливая суп по тарелкам и ставя их на кухонный стол. Она права: супа в кастрюле с виду совсем не убавилось.

— Поешь завтра, — говорю я.

— Он не испортится?

— Суп никогда не испортится, если кипятить его каждый день. — Так делала моя мать. Каждый день она подкладывала в нашу суповую кастрюлю морковку и лук, резаный картофель, горстку ячменя, иногда, если удавалось, кусочек бекона. Этому супу не повредил бы бекон: вкус пресный.

— Ты его посолила, Фелиция?

На ее лице проступает легкий румянец. Она встает, приносит соль и протягивает мне. Немного просыпает на стол, поэтому я беру щепотку и бросаю за левое плечо. Фелиция поджимает губы, как обычно делала, когда пыталась сдержать смех.

— Теперь он убежит, поджав хвост, — говорю я.

— Кто?

— Старый Ник, конечно.

Фелиция солить свой суп не стала. Она лучше будет глотать безвкусный суп, чем признает, что его надо улучшить. И вот мы снова едим вместе за одним столом. Я наблюдаю, как двигаются ее руки и наклоняется голова, когда она подносит ложку ко рту.

— Ты еще выращиваешь цветы?

— Срезаю сухие листья и подравниваю кусты, когда они вылезают на дорожки. Раз в неделю, когда сезон, Джош приходит подстригать лужайку.