И сто смертей - [9]

— Да, война, — тяжело произнес Потапенко, резко повернулся и подошел к окну. Он пристально вглядывался в ясное июньское утро, которое своим солнечным сиянием и птичьим гомоном представлялось страшно далеким этому только что произнесенному короткому слову с его роковым звучанием. Слову, которое еще ни разу не было произнесено вот так относительно себя и своего времени. Комиссар неотрывно всматривался в утро, словно желая внушить самой природе, что действительно началась война. Спокойному же утру не было до этого никакого дела.

Комиссар с самого начала произвел впечатление на Эрвина. Это был несколько необычный начальник. Его отношение к бойцам было отнюдь не начальственным. Старался во всем спокойно разобраться и натолкнуть собеседника самого на то, что именно так-то и так-то следует поступить. С необычным терпением он умел выслушивать, пока собеседник доберется через дебри бытовых мелочей до сути дела. В этом неторопливом плотном мужчине, взгляд которого всегда отдавал легкой грустью, жила природная доброжелательность к людям. В дивизионе он начал с того, что взял себе в подмогу Михкеля Сироткина из Причудья и, не тратя времени, принялся учить эстонский язык. К весне он уже более или менее одолел строевые команды и самые ходовые выражения. Кое-кто с удивлением утверждал, что комиссар все понимает.

Бойцы с любопытством наблюдали за усилиями Потапенко выговаривать через пень-колоду довольно заковыристые для него эстонские слова. Но в их усмешках присутствовала и доля признательности стараниям комиссара. Над его ломаным языком добродушно посмеивались. Над теми политработниками, которые проводили учения и общались с людьми только с помощью переводчика, смеялись иначе.

Однажды Эрвин слышал, как сержант Куслапуу и шофер Каарелсон говорили между собой о Потапенко. Каарелсон был известен тем, что не умел попридержать язык, всегда выкладывал без обиняков все, что думал. Поэтому его слова можно было принимать за оценку без прикрас. Он объяснял Куслапуу:

— Против комиссара ничего особо не скажу, мужик толковый. С него ведь тоже требуют. Он, по крайней мере, не думает, что меня, почитай, с самого нутра надо наизнанку вывернуть, а то иначе я уже вроде и не человек. Давно ли он появился — а уже, гляди, по-эстонски лопочет, чего доброго, когда-нибудь и выучится. Хоть и комиссар, а человек неплохой!

Теперь Эрвин наблюдал за глядевшим в окно комиссаром. Казалось, Потапенко вовсе забыл о присутствии Эрвина в комнате. Спокойное летнее утро маленького городка лучилось за окном и манило к себе. Над городом куполом нависла тишина. Наперебой радостно и вызывающе голосили петухи. Под окнами штаба послышались торопливые шаги, кто-то окликнул проходившего. Здесь потрясающая весть уже начала распространяться, в городе еще нет.

Во время паузы Эрвин успел разглядеть два тускло поблескивавших круглых ордена, привинченных к гимнастерке Потапенко. Впервые при виде их Эрвин подумал, что комиссар уже недавно своими глазами видел войну. Второй орден, как говорили, он получил на Карельском перешейке. Странно, что и он в настоящий момент растерялся.

Какой-то смутный поток предчувствий горячей волной нахлынул на Эрвина. Мурашки поднялись до колен, словно под кожу забрались муравьи. О вероятности войны в последнее время говорили не раз. Но в душе в ее приход не верили даже самые большие пессимисты. Это было так, как говорят о роковой болезни. Каждый знает, что она существует и жертв своих не выбирает, но каждый непоколебимо убежден: меня- то она не коснется. Без такого первозданного оптимизма жизнь вообще бы стала невозможной. Представить себе, что на самом деле значила война, не могли ни сверстники Эрвина, ни ребята помоложе его, для которых предыдущая война была лишь надоедливой, навязчивой темой в разговорах старших людей, и ничем больше.

Если порой между собой, бывало, и говорили о прошлой войне, то лишь на уровне анекдотов. Как та расхожая история о немце на Рижском фронте, которого во время обеда граната из мортиры завалила землей. Когда латышские стрелки, захватившие позицию, по торчащему носку сапога откопали немца, тот потряс головой, глянул в котелок, полный земли, и сказал:

— Битте зер, я могу получить новый суп? В этот попало немного песка.

Комиссар отвернулся от окна.

— Сколько у тебя займет времени, чтобы раздать команде оружие?

Эрвин прикинул.

— Часа два.

— Всего? — усомнился комиссар.

— Так точно. Винтовки у меня подготовлены для раздачи.

— Тогда сразу же приступай. Я пришлю к тебе командиров батарей. На каждую винтовку по одному боекомплекту патронов. Остальные патроны передашь в полк.

Эрвин уже уходил, когда Потапенко остановил его:

— Обожди. Есть ли у нас помимо шоферов люди, которые в случае необходимости справятся с машиной?

Эрвин перебрал в памяти знакомые лица.

— Вроде бы нет.

— К завтрашнему вечеру обучишь десять шоферов. Иначе нам, когда придет приказ, со всем имуществом с места не сдвинуться.

— Шофера за два дня не выучишь.

— Война, Аруссаар, — развел руками комиссар. — Никто не может поручиться, останемся ли мы здесь ночевать еще и завтра. Попытайся представить себе это: война! Нужно только, чтобы они могли баранку крутить да в канаву бы не запоролись. Людей можешь сам выбирать, командир дивизиона поставлен в известность.