И сто смертей - [78]

Эрвин уставился в небо. Стебли пожухлой травы кололись, может, оттого он и почувствовал себя вдруг страшно неудобно. Казалось, что даже ольшаник их больше не укрывал, все было бесприютно и голо, прямо хоть ложись плашмя на дно канавы и не шевелись. Миша бросал на него то вопросительные, то умоляющие взгляды, но от машины тоже не уходил.

Наконец Эрвин их увидел. В выверенном точном строю эскадрильи, звеньями по три, почти над их головами проплывали на северо-восток двухмоторные бомбардировщики. Немецкая авиация начинала очередной рабочий день.

— Вот как грохнут сейчас! — крикнул Миша.

Эрвин был не в состоянии отвести взгляда от самолетов, размываемых до полупрозрачности высотной дымкой. Не выпуская их из поля зрения, он, по крайней мере, знал, чего от них можно было ожидать. Не отрываясь следил он за непреклонным и ничем невозмутимым продвижением самолетов. По сердцу полоснуло чувство ужаса за людей, которые еще лежат где-то в постелях или без всякого дурного предчувствия начинают свой день, ничего не ведая о том, что предназначенные для них бомбы уже плывут в поднебесье. Еще полчаса-час — и в каком-нибудь человеческом поселении разразится огненный смерч, пронесется пляска смерти, от которой нет спасения, потому что смерч уже взмыл в небо.

— Эти нас не видят, — как бы продолжая свою мысль, сказал Эрвин. — У них своя цель.

С убийственной медлительностью смещался в вышине строй немецких самолетов. Присутствие врага, видимого невооруженным глазом, сковывало члены, казалось немыслимым сейчас подняться с земли или вообще шевельнуться. Если самолеты были так ясно видны им, то и они должны были быть у летчиков как на ладони. Они понимали, конечно, что с такой высоты их трудно разглядеть, однако гнетущее чувство все-таки не проходило.

Они уже с нетерпением ждали, когда бомбардировщики, оставив позади себя шлейф из гула и рокота, исчезнут с глаз. Нельзя же было без конца сидеть на краю кювета!

Охватившее Мишу оцепенение сменилось вскоре излишней оживленностью.

— А ты мужик что надо! Как ловко спрятал машину! — расхохотался он с облегчением. — Ни один не заметил. Была — и как сквозь землю провалилась! А может, он подумал, что мы, как кроты, в землю зарылись?

— Хочешь жить, шевели мозгами, — спокойно ответил Эрвин. Когда он глянул на свою руку с папиросой, то пальцы чуть заметно подрагивали. От напряжения конечно же. Баранка ведь как бешеная билась в руках.

В дивизионе быстро сняли половину груза и дали новое задание — отвезти оставшиеся ящики со снарядами на первую батарею, которая должна была находиться в обороне на танкоопасном направлении, рядом с тем же шоссе, километра на два дальше, прямо за окопами пехоты.

— У вас все на машине, а нам придется возить помаленьку на подводах, — словно извиняясь, сказал Эрвину начальник штаба. — Пока довезем, чего доброго, немцы раньше пожалуют. Вы мигом сгоняете и можете сразу возвращаться, не так уж у вас горит.

— Поймите, ребята на передовой ждут, — заметил находившийся при этом комиссар.

Миша сразу загорелся.

— С половиной груза это нам раз плюнуть, — ретиво заявил он. — Ты уже бывал на передовой?

Эрвину не приходилось бывать. И хотя это слово обладало определенной притягательностью неизведанной опасности, он отбросил свои чувства и рассудил трезво: ну, раз надо, сделаем. То же самое произнес и вслух. Миша даже метнул на него несколько оскорбленный взгляд, видимо, посчитал непрошибаемым служакой.

Батарея располагалась на придорожном холмике. Командир, которому докладывал Эрвин, оказался старшим лейтенантом Нийтмаа, с которым он два года назад встречался в лагере Вярска на артиллерийских учениях.

— Товар с доставкой! — весело воскликнул командир батареи. — Сегодня будет заварушка!

Пушки были рассредоточены по пригорку и тщательно укрыты, как на войсковых учениях. Только на учениях никогда не разрешалось портить окопами картофельное поле. На полигоне залежные земли можно было перекапывать сколько угодно, никому от этого вреда не было. Тут совсем другое дело. На обнесенной плетнем позиции никто не считался с бороздами и грядками. На бруствере лежала увядшая картофельная ботва, а та, что еще оставалась невыдернутой, была затоптана солдатскими сапогами, бесцеремонно примята и раздавлена. От этого возникало какое-то странное ощущение. Теперь им явно придется встать лицом к лицу с чем-то совершенно необычным, перед чем теряют силу все прежние жизненные правила.

Картина батареи на изрытом картофельном поле вдруг обернулась в сознании Эрвина символом войны. Вся прежняя жизнь — это то же картофельное поле, извилистые увалки между вытоптанными прогалами, под ногами подернутая чернотой картофельная ботва, которая при нынешней засухе не успела еще войти в полный рост, как уже была растоптана солдатскими сапогами: жалкие белесые клубни в песке и суглинке — будто голые слепые мышата в разворошенном гнезде. Всего несколько дней назад люди, заботливо ступая между бороздами, окучивали и мотыжили здесь картофель. Все это оказалось бессмысленным — урожая не будет. Поле, неизбежно обреченное на уничтожение, своим видом уязвило сердце, пробудив чувство болезненного сожаления — что-то было безнадежно утрачено.