И стал тот камень Христом - [2]

(Но разве так уж важно, что Фома не верит в эти мелкие подробности, если он верит вести, растревожившей ему душу? Главное, что пророк по имени Иоанн ходит босым по каменным тропам и под листвой дерев, и обрушивает на людей гнев и слова Илии, и возвещает народу Израиля скорое пришествие Спасителя: «Вот придет к нам Христос как царь царей, как сын Давида и хранитель его силы и собьет спесь с наших наглых врагов, разнесет их в куски, как глиняный сосуд. Народ — а когда Фома говорит «народ», он хочет сказать «беднота», — бедный народ Израиля век за веком льет слезы от козней и притеснений, чинимых ненавистными пришельцами, ярыми идолопоклонниками и злодеями: персами, греками, египтянами, скифами, сирийцами — об этих-то, о сирийцах, и вспоминать страшно. В наше время мы народ страждущий и униженный, не тот, что шел за посохом Авраама и золотил пшеницей холмы Ханаана, не тот, что горделиво ступил на землю обетованную под хоругвью Моисея уже усопшего, не тот, что воздвиг из мрамора и золота храм Соломона, и совсем не тот, что побеждал в ста тысячах сражений мечом и силой духа». Громовым колокольным звоном отзовется в бунтарской душе Фомы проповедь пророка по имени Иоанн, который голосом своим вздымает зыбучие пески, провозглашая скорое пришествие Мессии, отмщающего и всемогущего.)

Тогда сказала Мисаила-водоноска:

— Вчера я видела его во весь рост, видела его огромную тень, когда он реку переходил. Пророк спустился к берегу Иордана, а за ним шло несколько учеников, в его тени совсем неприметных.

(Никогда на нее не глядели такие отчаявшиеся и такие круглые от гнева глаза, как у него. На лоб ему спадали лохмы и вились как змейки. А высок он, как кедры, мимо которых идет по дорогам. А при ходьбе под грубой одеждой из верблюжьей шерсти у него проглядывают бедра, крепкие, будто железные, и колени, острые и костлявые. Он так опален солнцем пустыни, что больше походит на черного ангела, чем на белого человека. В его глазах то всполохи проклятий, то приливы темной и мрачной ночи. Его проповеди осуждают покорность угнетенных, обрушивают на них поток безжалостных упреков. Проживи Мисаила еще хоть тысячу лет, никогда не потускнеет для нее блеск его глаз и звук его голоса как у древних пророков.)

Елеазар, торговец тканями, свернувший со своими верблюдами с дороги, чтобы послушать пророка, сказал:

— Кто он таков? Чего от нас хочет? Какие помыслы, праведные или нечестивые, им завладели?

(Может, он влиятельный саддукей[1], скинувший свои красивые одежды, чтобы потрудиться до седьмого пота да искупить свои потворства иноземцам; может, он сын или внук саддукеев, богатых священнослужителей, обрядившийся нищим отшельником, чтобы скрыть свое желание завладеть их землями? Или это фарисей[2], обуянный патриотизмом и религиозным пылом, фанатик-буквоед, жаждущий представить себя самим Христом, чтобы обратить в жизнь свои туманные представления о справедливости? Или это ессей[3], спустившийся из своей подоблачной обители, чтобы в открытую проповедовать целомудрие плоти и общность благ как выражение душевной чистоты, которая необходима, чтобы достойно встретить Учителя справедливости? Или это зелот[4] с кривым кинжалом за кожаным поясом, наемный убийца, непокорный и страшный, который витиеватыми речами прикрывает намерение поднять мятеж, ради чего он и живет на свете?)

Старый Иаков заговорил снова:

— Нет, и не то и не другое. Да, он мог быть знатным саддукеем, если бы пожелал, ибо кровь его — чистый сок великого священного древа, его кость — от костей Аарона и Надава, а рукам его дано приумножать и порабощать, если бы к господству мирскому были направлены его склонности. Мог он быть и уважаемым фарисеем, который испил чашу мудрости в храме и в синагогах, и, будучи человеком набожным по природе, потянулся бы к несчастным, жаждая их любви. Мог он быть и ессеем, чистым и непорочным, ибо ненавидит богатство, рабство и войну и влечется к целомудрию, труду и учению. Мог быть и упрямым зелотом, ибо не знает страха и с охотой дал бы себя прикончить за свои убеждения. Но нет, он и не то и не другое, дети мои, он — сам пророк Илия во плоти, возвращения которого мы так долго ждали. Он — здесь, могущественный и прозорливый, как Илия; упорный враг идолопоклонства и лжи, как Илия. Он — глас, вопиющий в пустыне, предсказанный Исаией в его Книге пророчеств. По прошествии пяти столетий молчания и мрака явился в пустыне израилевой настоящий пророк. Он очищает от камней и крапивы путь Мессии, идущего вослед. А заодно очищает наши души той светозарной водой, которой нас крестит.

Фома, рыбак с рыжей квадратной бородой, снова засомневался:

— Никак он хочет отмыть наши души от грехов, окуная наши тела в гнилые заводи Иордана, в верблюжьи лужи и в ослиную жижу?

Гамалиил, садовник, добавил в свою очередь:

— Я слышал, как на базарах левиты[5] говорили, что обряд погружения в речную воду с просьбой простить прегрешения существовал уже в давние времена в других верованиях, среди других народов.

Терпение старого Иакова было крепостью неприступной. Он погладил свою белую, как хлопок, бороду, сделал два шага в сторону сомневающихся и заметил: