И снова взлет... - [50]

— Много?

— Пока шестеро, — ответил Сысоев все тем же будничным голосом, но Кирилл-то знал, что Сысоев сейчас тоже напрягся до предела, только он, этот Сысоев, умел, как никто другой в эскадрилье, управлять собой и своим голосом.

Не убирая левой руки с секторов газа, Кирилл подтянулся к впереди идущим самолетам, как того потребовал командир, втиснулся поплотнее в четкий клин «девятки», имея справа все того же Долматова, флюс которого после пикирования вроде еще больше разнес щеку, привычно огляделся, чтобы уж потом, когда дойдет до дела, зря головой туда-сюда не вертеть. И это оглядывание тут же сняло с него напряжение, какое его охватило в первый миг сообщения о «мессерах»: внушительно, даже величественно выглядела сейчас, в этом плотно сбитом строю, эскадрилья, все в ней — от тесно сомкнутых зеленых тел до могуче дышавших моторов и щупавших небо зрачков пулеметов — было удивительно подогнано и безукоризненно красиво. Самолеты шли рядом, крылом к крылу, и без покачиваний, словно боясь одним неверным движением стряхнуть со своих массивных крыльев солнечный ливень, придающий им пугающе холодный блеск, и нарушить мрачную торжественность момента. Прозрачных кругов винтов нигде видно не было, как если бы все бомбардировщики, кроме его, Кириллова, вдруг скинули с себя эти ненужные теперь украшения, чтобы не помешали в бою, зато все остальное, даже стрелявшие зноем, похожие на жабры, выхлопные патрубки моторов впереди идущих самолетов и приоткрытые шторки радиаторов на их плоскостях, Кирилл, хотя и не глядел на них специально, видел отчетливо и, казалось, мог дотянуться рукой. И от этого зрелища в душе у него ворохнулось даже что-то вроде гордости и мстительного торжества, и он уже метил было лихо подмигнуть встретившемуся с ним взглядом Долматову, чудовищный флюс которого на него тоже почему-то подействовал возбуждающе, как Сысоев вдруг опять повернулся к нему всем туловищем и сообщил:

— Еще шестеро.

Голос у Сысоева на этот раз был далеко не будничным, Кирилл без труда уловил в нем тревогу и, тоже почувствовав что-то вроде рачьей клешни на сердце, перехватил штурвал покрепче и ответил уже с раздражением, словно это Сысоев насылал на них «мессеров»:

— Поглядывай там… И стрелок пусть не зевает…

Но поглядывать Сысоеву пришлось не долго, ему пришлось вскоре открыть огонь, и Кирилл понял, что началось самое неприятное.

…Он только что перевел дыхание после очередного наскока «мессеров», чуть было не нарушивших боевой порядок «девятки», и порадовался, что одного из них удачно срезал кто-то из группы непосредственного прикрытия, кажется, Башенин-младший, как вдруг Сысоев с возгласом «опять атака!» дал из своего «березина» короткую очередь и внезапно примолк, будто пулемет заело. Кирилл скосил глаз на сторону, но ничего не увидел, а через мгновение почувствовал, как его вдруг самого сильно, будто током, толкнуло в левое плечо. Это был даже не толчок, а скорее удар, удар острый и резкий, от которого он, зайдясь дыханием, закрыл глаза. И еще он почувствовал, как штурвал в руках при этом вздрогнул и самолет накренило, а затем мелко, как в ознобе, затрясло и от этой тряски будто начала лопаться обшивка на фюзеляже и плоскостях. Потом, все так же с закрытыми глазами, которые никак было не разлепить, он ощутил, как что-то темное и хвостатое, будто туча, накрыло их сверху и, как ни гудело у него в голове от боли, сообразил, что это был самолет, а вот свой или вражеский, определить не мог. Когда же, превозмогая боль, он заставил все же себя принять прежнюю позу и открыть глаза, то увидел уже такое, что от злости и обиды едва не сорвался на крик: левый мотор его «семерки» пугающе дымил и рвал капот, как если бы ему под капотом вдруг стало душно и тесно и он захотел хлебнуть свежего воздуху. Кириллу сейчас тоже не хватало воздуху, и он, стиснув зубы, попробовал было, с трудом нащупав раненой рукой шарики секторов газа, усмирить взбесившийся мотор их движением, но мотор, точно озлясь, издал нутром какой-то протестующий хрип и, давясь и брызгая горячим маслом, чуть ли не разом выбросил изо всех патрубков десяток черных дымных гадюк и остановил, заклинив в мертвой неподвижности, винт. И под капотом сразу стало тихо и спокойно, лишь откуда-то снизу, со стороны радиатора, обтекая капот справа, с запозданием стрельнуло чем-то белым, похожим на разбавленное молоко, и все — больше ни дыма, ни масла, ни тряски в моторе, только омертвело вставшие лопасти винта да чудовищно безобразные дыры от пуль на бурой зелени капота, в которые уже с яростным любопытством засматривало солнце. И только вспышка боли в плече безжалостно заставила Кирилла оторвать оцепеневший взгляд от этого унылого зрелища.

Кирилл был в темном комбинезоне и поэтому не сразу увидел на темном темное же мокрое пятно чуть выше локтя, а когда увидел, не столько испугался, сколько удивился, что ранен был опять почти в то же самое место, что и зимой. Пятно было небольшим, но сочным и, казалось, теплым, как бы исходило паром, и глядеть на него было совсем не страшно. Но когда он шевельнул этим плечом, чтобы на секунду снять руку с секторов газа, в плече так оглушительно стрельнуло, что он опять едва не вскрикнул и не выпустил штурвал из рук. «Надо же, — нашел все-таки он затем в себе силы удивиться, хотя удивляться было не время. — Даже шевельнуться невмоготу. Вот гады!» Потом, все же двинув осторожно рукой и почувствовав, что она слушается и самолет пока тоже слушается, не капризничает, только просит шибко на крыло его не заваливать, разжал враз онемевшие губы и крикнул Сысоеву дрогнувшим голосом: