И снова уйдут корабли... - [57]

Лицо его с голубоватыми прожилками вен на щеках мне показалось знакомым, даже привычным.

На кого же он похож? Впрочем, сколько таких лиц видел я в своем окружении с детства!

Пожалуй, больше всего Борис Моисеевич похож на дядю Яшу. Дядя Яша жил в нашей многонаселенной квартире в старом московском доме на Трубной площади, был человеком преклонных лет, вдовцом и самой примечательной фигурой в квартире — артистом. В маленькой комнатушке он обитал вдвоем с дрессированным пуделем по имени Пуфи — оба работали в Московском цирке. Раз в году, в декабре, в день своего рождения, дядя Яша водил всю ребятню квартиры в цирк — впереди шел Пуфи, потом дядя Яша, потом мы гурьбой, и нам доставляло особое удовольствие входить в здание цирка через служебный вход.

Борис Моисеевич почти не ел, лишь отведал две-три ложки харчо, медленно пожевал кусочек шашлыка и отпил глоток сока из фужера. Отпил и поморщился:

— Очередная кислятина. Тьфу! Скажите, зачем все ахают — соки, соки! Пейте соки! В Тель-Авиве на каждом углу: «Пейте соки!» Можно подумать, что в соках спасение человечества!

Он сердито отодвинул тарелку с шашлыком и фужер в сторону, подальше от себя, будто они раздражали его взгляд. Пояснил:

— В старости теряешь аппетит, как теряешь кошелек на рынке — безвозвратно. И не только на еду. На все!

После обеда Павел Иванович решил мне показать еще и машинное отделение лайнера, огромное, как заводской цех, поднялись мы с ним также в святая святых корабля — в ходовую рубку, где мне продемонстрировали навигационные приборы, помогающие кораблю держать верный курс.

— Еще три захода, и домой! — сказал молодой вахтенный помощник, дежуривший в рубке.

— Надоело?

— Да уж пора! Четвертый месяц…

На кормовой палубе я вдруг снова встретил Бориса Моисеевича. Несмотря на густеющую к вечеру тропическую жару, он был по-прежнему в клетчатом пиджаке с мощными, как у богатыря, плечами, закинув руки за спину, внимательно наблюдал, как трое матросов чинят лебедку грузовой стрелы. И наверняка давал им советы.

Увидев меня, торопливо выбросил вперед руку:

— Минуточку! Я бы хотел вам кое-что показать. А? Вы не можете заглянуть в мою каюту?

В каюте деловито кивнул на кресло:

— Присядьте!

Подошел к письменному столу, достал из пиджака связку ключей, стал выбирать нужный, продолжая ворчать:

— Вы представляете себе, велят мне каждый день пить по утрам стакан гранатового сока. Вы когда-нибудь пили гранатовый сок? А? Это же хуже соляной кислоты. А Сонечка: пей, и все! Оказывается, полезно для здоровья. А я глотну и дергаюсь, как припадочный.

Наконец, он отыскал нужный ключ, собрав на лбу озабоченные морщины, осторожно повернул ключ в замке, чуть приоткрыл ящик, но не до конца, снова взглянул на меня сбоку, по-птичьи наклонив голову с острым носом.

— Они хотят своим гранатовым соком заменить то, что отобрали у меня. А знаете, что они отобрали у меня? Они отобрали мое прошлое. Отобрали последнее, что оставалось в жизни. Они отобрали у меня мой старый двор на Молдаванке, где растет старый каштан, где но старым щербатым плитам ходят куры и прыгают дети, разбивая о плиты носы так же, как разбивал свой нос в детстве я — именно на этих плитах. Скажите, разве можно отбирать у старика его прошлое? Нет, вы скажите мне, разве можно? А?

Словно окончательно осердясь, он рывком выдвинул ящик письменного стола, извлек оттуда небольшую красную коробочку, деловито протянул мне:

— Вот!

Я приподнял крышку коробочки, и на темном бархате торжественно блеснула бронза. «За оборону Одессы», — прочитал я на медали.

Он выдержал долгую паузу, предоставляя мне возможность по достоинству оценить то, что лежало у меня на ладони. И снова повторил:

— Вот! — И в этом коротком из трех букв слове было все его прошлое, человека, которое у него так и не отобрали.

Теперь говорил уже тихо, без бравады, без нарочитой экзальтации, словно сам с собой:

— Меня предупреждали, что вывозить за границу правительственные награды запрещено. А я провез. Я сказал: это мое! Оставьте мне мое! И они оставили.

Он взял у меня коробочку, сунул в ящик, задвинул его, замкнул на ключ. При этом у старика был такой вид, будто после всего, что сейчас я увидел, у меня уже не может, не должно быть к нему вопросов, кто он и зачем на этом свете.

— Вы хотите знать, за что я это получил? Пожалуйста, скажу: когда немцы подходили к городу, я на Пересыпи рыл окопы. Под бомбежкой. Вы понимаете? Вокруг рвались бомбы, а мы рыли.

Мне пришлось провести на лайнере еще несколько часов: пригласили выступить перед экипажем, рассказать об Африке, где я тогда работал, моряки интересуются, что здесь и как. Покидал борт судна уже после захода солнца. Немного грустно было расставаться с соотечественниками и снова мерить чужие жаркие километры. Подходя к трапу, я увидел Бориса Моисеевича. Облокотившись на планшир борта, он болтал с вахтенными. Заметив меня, блеснул белым фарфором зубов:

— Отправляетесь в свою Африку? Ну, ну! А вот я — остаюсь здесь. — Подмигнул стоявшему рядом с ним усатому боцману. В тоне старика снова была бравада. И я подумал, что она ему нужна для того, чтобы постоянно все видели и чувствовали: он, Борис Моисеевич, здесь свой в доску, подлинный, одесский. Замечал ли старик своими увядшими глазами, что в ответ на его шуточки в других глазах вместе с улыбкой проступает порой грусть?