И снова уйдут корабли... - [49]

За ужином я рассказал Барбаре про Шостаковича. Она слушала меня без показного интереса, а когда я рассказывал о том, как Шостакович в осажденном Ленинграде написал свою Седьмую симфонию, как ее исполнял большой симфонический оркестр в зале, от которого враг был в двух десятках километров, как звучала она из этого зала по радио на весь мир: Ленинград не сдался, Ленинград сражается, Ленинград победит! — в больших выпуклых, хрустально-чистых глазах Барбары навернулись слезы.

— Господи! Как мало мы о вас знаем! — призналась она. — Но мой дядя наверняка слышал и Шостаковича, и о его симфонии.

Ко мне вдруг обратились мои коллеги, приглашенные участвовать в первом рейсе «Михаила Лермонтова», западные журналисты, с просьбой. Меня, корреспондента «Правды», они считали вроде бы старшиной в нашей разноплеменной журналистской братии на борту лайнера. Потребовали: пускай Шостакович для них проведет пресс-конференцию. Капица-то отвечал на все их вопросы. У журналистов немало вопросов и к Шостаковичу. Я пошел к Дмитрию Дмитриевичу с уверенностью, что он откажет. И он отказал:

— Прошу вас, избавьте меня от подобного, — сказал он, и при этом вид у него был такой, будто с горечью вынужден принести мне большое огорчение. — Я так не люблю пресс-конференции!

А на другой день на палубе я встретился с Арамом Михайловичем Огановым. Он сообщил с явным удовольствием:

— А нам Дмитрий Дмитриевич не отказал.

Действительно, морякам не отказал. Одно дело — утомительные пресс-конференции с настырными журналистами, особенно западными, другое дело — встреча с моряками.

Это был не доклад, не лекция, это была просто беседа милого, доброжелательного, мягкого и интеллигентного человека о своей работе. В столовой команды сидели моряки, дорогие сердцу Шостаковича ленинградцы, и разговор с ними был легок и естествен. Зачем едет в Америку? Присвоили ему почетное звание доктора в одном из университетов, пригласили на вручение диплома и докторской мантии. Спрашивали о многом другом и, конечно, о Седьмой симфонии. Он сказал:

— Когда я узнал, что ее будут транслировать по радио отсюда, из моего осажденного Ленинграда, то подумал, что, может быть, и я хотя бы немного пособлю в спасении нашего города.

Гигантский город долго не обозначался там, где должен был появиться — прямо по курсу судна, хотя лайнер был почти у самого берега. Казалось, на Нью-Йорк было наброшено тяжелое ватное одеяло — города не было видно. Лайнер подходил почти к подножиям небоскребов. Город оказался погруженным в ядовитый нью-йоркский смог и раскален тропическим зноем.

Нас предупредили, что в порту антисоветчики намериваются устроить демонстрацию протеста в связи с прибытием в Нью-Йорк «Михаила Лермонтова». Но смог был таким тяжким, жара такой расслабляющей, что даже злой пыл ненавистников иссяк перед обстоятельствами. Погода оказалась не для митингов и протестов. В порту нас встречали только те, кто пришел приветствовать. Их было немного.

Перед швартовкой я обошел палубы лайнера. За полмесяца пути привык к нему, полюбил судно — уютное, удобное, красивое. Конечно, не такое большое, не такое респектабельное, как, например, «Франция» — не для миллионеров, — но таким, как Барбара, нравится. В тот год в советском пассажирском флоте оно было самым современным и считалось флагманом.

Мне было грустно расставаться с судном, которое на две недели стало моим домом. Вступлю ли когда-нибудь на его борт снова? Вряд ли. Из Америки на Родину мне предстояло возвращаться уже самолетом.

Я поднялся на мостик, куда меня временами приглашали вахтенные, и, придерживаясь старинного обычая прощания с судном, коснулся рукой отполированной ладонями вахтенных рукоятки штурвала:

— Прощай, Юрьевич!

У кораблей, как и у людей, заранее судьбу не предугадаешь. Знать бы. мне тогда, что пройдут годы и этот огромный красавец лайнер в недобрый час с распоротым скалами брюхом уйдет на дно возле берегов далекой Новой Зеландии. Был бы на нем капитан Оганов — такого бы не случилось, я в этом уверен. «Лермонтов» не вернулся. К сожалению, далеко не все корабли возвращаются к родным берегам.

Когда я узнал об этой горькой вести, в памяти всплыл облик задумчивого человека в очках, сидящего в шезлонге у борта, и его слова: «Все-таки океан лучше видеть в покое».

Но в тот год лайнер был молод, полон сил и надежд на будущее, его капитан предрекал ему большое плавание к самым далеким берегам на самых далеких широтах.

В Нью-Йоркском порту меня ждали, и я быстро прошел пограничный и таможенный контроль и, направляясь к выходу за огораживающим портовую зону барьером, увидел встречающих. В руках пожилой женщины был огромный букет алых роз. Он предназначался мне. Женщина издали улыбалась. Но в следующий момент я увидел, как ее широкая — от уха до уха — белозубая американская улыбка медленно сползла с лица, а глаза в удивлении округлились. Женщина смотрела куда-то поверх моего плеча. Я оглянулся и обнаружил, что за мной идет к выходу Дмитрий Дмитриевич. Узнала его — ведь она была американкой, родившейся в России. В тот же день в вечерней газете мне показали снимок Шостаковича, сделанный в порту. Композитор несколько напряженно улыбался, а в руке держал большой букет роз, тех самых. В подписи под снимком стояло буквально следующее: «Знаменитый русский композитор Дмитрий Шостакович прибыл сегодня в Нью-Йорк на советском лайнере «Михаил Лермонтов», открывшем постоянную пассажирскую линию между США и СССР».