И снова утро - [90]

— Я всей душой готова, но как? — Женщина была очень взволнована.

— Улица не очень большая. Попробуйте вспомнить, не знали ли вы девушку с таким именем. Десять лет назад ей было не больше двадцати двух лет. Очень красивая девушка, с волосами цвета меди. Высокая, с карими глазами…

— Постойте-постойте!.. Говорите, с волосами цвета меди? В таком случае, мне кажется, я знаю, о ком идет речь. Возможно, о дочери Саломены Спареровой. Если я хорошо помню, у нее были именно такие волосы.

— Где живет Саломена Спарерова? — спросил я, и голос мой перехватило от волнения.

— Она жила через дорогу, в доме номер десять. Теперь она переехала оттуда. Но если вы там спросите, думаю, кто-нибудь укажет вам ее новый адрес. Если хотите, я вас провожу. Вы не говорите по-чешски, и может случиться, что вы не найдете никого, кто знает немецкий. Вам просто повезло, что зашли ко мне.

— Не знаю, как вас благодарить, уважаемая.

Она надела летнее пальто, и мы вместе перешли на другую сторону улицы. В садике домика номер десять росли всевозможные цветы. В первой же квартире, куда позвонила моя сопровождающая, мы получили нужные нам сведения. Да, до тысяча девятьсот пятьдесят первого года там жила Саломена Спарерова. Да, у нее была дочь, которую звали Милада. В начале войны дочь уехала работать куда-то в провинцию, откуда не вернулась. Нет, женщина не знала, жива ли еще дочь Саломены Спареровой. Спарерова не любила рассказывать о своей дочери. В тысяча девятьсот пятьдесят первом году она переехала в дом своего второго мужа, в Старо Место. Да, она знает адрес: улица Бендлова, десять.

Я поблагодарил хозяйку и сопровождающую меня женщину и отправился искать улицу, на которой, по всей вероятности, жила мать Милады. Я нашел нужную улицу, дом. Позвонил у двери в квартиру. Мне открыла мать Милады. Я ее сразу узнал. Сходство с дочерью было поразительным.

— Вы говорите по-немецки?

— Что вам угодно?

Я облегченно вздохнул. Она знала немецкий. Впрочем, очень многие пражане, особенно более пожилого возраста, говорят по-немецки.

— Пани Спарерова, я был знаком с вашей дочерью десять лет назад во время войны, в Венгрии. Разрешите мне войти на несколько минут.

Мать Милады пригласила меня в дом. Она предложила мне сесть в кресло, а потом спросила:

— При каких обстоятельствах вы познакомились с моей дочерью?

Я рассказал ей все. Потом спросил:

— Где теперь Милада?

— Милада умерла…

— Умерла!.. Тогда, в сорок четвертом? — спросил я. У меня еще хватило сил спросить.

— Нет! Она умерла в следующем году. Была казнена гитлеровцами.

— Расскажите мне о дочери, — попросил я, чувствуя, как невыносимое страдание охватывает меня.

— Вы сражались на фронте с оружием в руках. Конечно, вы знаете, что был и другой фронт, невидимый, тайный. Милада сражалась на этом фронте. Сражалась и погибла геройски. Не спрашивайте у меня о подробностях. Я не в силах рассказать вам об этом. Прошу понять меня.

— Понимаю, пани Спарерова!

* * *

В Праге пятьдесят четыре кладбища. Мне никогда не приходило в голову, что в городе может быть столько кладбищ. На следующий день, во второй половине, я был на одном из этих пятидесяти четырех кладбищ, по площади, может, самом маленьком, но самом известном, поскольку здесь покоятся самые видные люди страны. Это кладбище Вышеград. От матери я узнал, что Милада похоронена на этом кладбище. Я искал ее могилу и невольно замечал другие имена. Это кладбище — открытая книга истории Чехословацкой Республики: могильный памятник великого чешского писателя Карела Чапека; немного далее — могила поэта Яна Неруды; писательницы Божены Немцовой; композиторов Сметаны и Дворжака; бессмертного художника Николаша Алеша.

И где-то среди стольких блестящих имен: Милада Спарерова, 1924–1945. И все. Ничего другого, кроме этой подписи под заключенной в эмаль фотографией. Фотография Милады, улыбающейся свету, который она так сильно любила. Фотография Милады, чистая и волнующая красота которой еще не была тронута бесконечным и непреодолимым страданием, которое мне довелось видеть десять лет назад.

Я разбросал по могиле цветы — целую охапку белых хризантем, — не в силах оторвать взгляда от ее фотографии, которая, несмотря на все сходство, была все же фотографией другой, счастливой Милады. Я же знал Миладу во власти жестокого страдания и непоправимого несчастья.

И вдруг мне почудилось, что я слышу ее голос, который я хранил в себе, как хранил ее образ, ее тогдашнюю грустную улыбку, ее тогдашние слезы и все услышанные от нее слова…

Я услышал голос, который слышал тогда, в болоте, пахнувшем илом и войной, где крик ночной болотной птицы будто предвещал смерть. На кладбище Вышеград начали опускаться сумерки, простирая свои черные крылья.

И даже после того как я покинул кладбище, еще долгое время мне казалось, что я слышу шелест черных крыльев…