И снова утро - [5]

Когда мимо перрона прошел последний вагон, какая-то женщина с землисто-серым лицом и мешками под глазами, держа на руках ребенка, запричитала:

— Уехал Ионуц! Никогда мне больше не видать его!.. Сердце мое подсказывает: не видать мне его больше!..

* * *

Резервный полк, к которому был приписан Панаит Хуштой, располагался в селе Каяуа, в Олтении. Это было большое равнинное село с большим количеством кирпичных, крытых железом или черепицей домов, что говорило о том, что кулаков здесь немало. Все богатые дома выстроились вдоль главной улицы, между церковью и примэрией [1]. На окраинах и боковых улицах стояли только хибары, крытые большей частью тростником. Село было битком набито мобилизованными.

Полк понес большие потери на фронте и нуждался в значительном пополнении. Речь шла об отправке на фронт нескольких маршевых батальонов. Но по призыву явилась только часть из тех, кому были вручены повестки. Майор, командир резервного полка, был обеспокоен этим обстоятельством, поскольку и в прошлый раз наблюдалась та же картина. Утешение командир находил только в том, что и в других полках положение было таким же. Капитан из штаба территориального округа сообщил ему под большим секретом, что число не подчинившихся приказу о мобилизации превысило несколько тысяч.

То обстоятельство, что призванные являлись неохотно или не являлись вовсе, задерживало отправку маршевых батальонов на фронт. К тому же люди приходили маленькими группами, и многие из них намеренно задерживались на вокзалах или в селах, где у них были родственники. Например, вместе с Панаитом Хуштой с поезда в Каяуе сошли всего около тридцати новобранцев. Разделившись на кучки, они направились в расположение резервного полка. Все были подавлены, мрачны. Шли сгорбившись, не поднимая глаз от земли. По дороге им встречались прибывшие ранее мобилизованные, уже одетые в солдатскую форму. Те, кто полюбопытнее, спрашивали у идущих:

— Эй, земляк, из какого села?

Редко кто отвечал на эти вопросы. Большинство молча шли своей дорогой.

Когда Панаит Хуштой и прибывшие с ним мобилизованные добрались до полка, то все вместе и явились к начальнику — высокому и худому майору с чернявым лицом, тонкими усиками, сросшимися бровями и сверкающими глазами. Майор брал повестки, выкрикивал, коверкая, фамилии, а лысый скуластый писарь вносил их в табель.

— Индринджану Петре!

— Идричану, господин майор. Здесь!

— Индринджану Петре. Пятая рота. Марш на склад за обмундированием!

Некоторых он уже знал. У этих он брал повестки и откладывал в сторону. Ни в какую роту этих людей он не направлял. Они были розовощекими, упитанными, хорошо одетыми. На окружающих они смотрели с чувством превосходства, и нетрудно было догадаться, что приехали они не с пустыми карманами.

«Эти-то не попадут на фронт, — сказал про себя Панаит Хуштой. — Майор их вызвал только для того, чтобы немного облегчить их карманы».

— Хуштой Панаит!

— Здесь!

— Первая рота. Бегом на склад за обмундированием!

Ему выдали почти новое обмундирование и винтовку всю в масле.

— Хм! Смотри-ка, ишь как ты принарядился! — пошутил старший сержант, ведавший вещевым складом.

— Оно конечно, человека, когда он умирает, хоронят в самой лучшей одежде.

— Брось, не все умирают. А потом, даже если тебе на роду написано умереть, ты ведь умрешь за свое отечество.

— Значит, нас посылают на фронт?

— Что за вопрос! У тебя, рекрут, я вижу, голова не очень хорошо варит. А зачем, ты думаешь, я выдал тебе новенькое обмундирование? Для обучения? Ну нет, самое большее через три-четыре дня вас погрузят в товарный вагон и вы поедете в направлении Одесса, Николаев и далее, туда, где к тому времени будет проходить фронт.

— Значит, так!

— А ты как думал?

— Именно так я и думал. Но все-таки надеялся, может, повезет мне и оставят меня здесь.

Поскольку маршевые батальоны должны были отправляться на фронт через несколько дней, солдатам разрешили самим выбрать место ночлега, лишь бы оно было не очень далеко от штаба.

Панаит Хуштой устроился в хибарке, которую из-за ее бедности обходили другие. Хозяйка жила одна. Ее мужа отправили на фронт в первые же дни войны. С тех пор она не получала от него никаких вестей и не знала, жив ли он. Женщине было лет двадцать семь. У нее были слабые легкие, и она рано состарилась. Глядя на нее, Панаит только удивлялся, как это ноги носят ее. Ни родных, ни детей у нее не было. Ей, одинокой и больной, помогали соседи, тем она и жила. Женщина с радостью встретила Панаита; она обрадовалась, что в доме будет живая человеческая душа, и в то же время была удивлена, что Панаит решил остановиться именно в ее развалюхе.

— Эх, если бы на передовой было так, как у тебя! — ответил он на недоуменный взгляд хозяйки дома.

Потом Хуштой отправился в село, чтобы узнать поточнее, когда отправятся маршевые батальоны на фронт.

Трактир неподалеку был битком набит солдатами. Одни пили стоя, другие сидели за несколькими столами из грубо отесанных сосновых досок, а третьи стояли, прислонившись к стене, держа стаканы в руке. В помещении было душно, висел густой табачный дым.

«Эх, так тошно, что, кажется, один выпил бы залпом целый литр», — подумал Панаит, ощупывая карман, где у него хранились двадцать лей, которые Докица насильно ему запихала. Он потребовал ракии, выпил одним духом, прислушался к разговорам вокруг, потом вышел из трактира.