И снова легато - [4]

— Первые вроде бы лучше.

С большим трудом пень удалось выкорчевать, а вслед за тем из питомника доставили новое дерево.

— Не показывайте мне счет, — заявил Фентрисс своему бухгалтеру. — Просто оплатите его.

И посреди сада поднялось самое высокое дерево, которое только можно было найти: того же семейства, что и прежнее, загубленное.

— А вдруг оно зачахнет, прежде чем вернется мой хор? — волновался Фентрисс.

— Хуже будет, если оно приживется, а твой хор облюбует себе другое местечко! — отвечал Блэк.

Судя по всему, новое дерево отнюдь не спешило расставаться с жизнью. Но и не обещало стать цветущим и раскидистым, готовым приютить сладкоголосых певуний с далекого юга.

Время шло; в кроне дерева не наблюдалось никакого движения, и в небе — тоже.

— Должны же они понимать, как я жду?! — сокрушался Фентрисс.

— Это вряд ли — разве что ты обучился межконтинентальной телепатии, — предположил Блэк.

— Я читал исследования Одюбона.[10] У него сказано — пусть даже в этом есть небольшая натяжка, — что ласточки всегда возвращаются день в день, а другие перелетные птицы могут запоздать на одну-две недели.

— На твоем месте, — говорил Блэк, — я бы закрутил какой-нибудь бурный роман, чтобы хоть немного отвлечься.

— С недавних пор я не завожу романов.

— Ну, тогда страдай, — отрезал Блэк.

Часы тянулись дольше минут, дни — дольше часов, недели — дольше дней. Время от времени звонил Блэк:

— Птиц так и нет?

— Нет.

— Жаль. Больно смотреть, как ты хиреешь.

В решающую ночь, едва не разбив вдребезги телефон, чтобы избежать очередного звонка из дирекции Бостонского симфонического оркестра, Фентрисс взял топор и заговорил с недавно посаженным деревом, а заодно и с пустующим небом.

— Мое терпение лопнуло, — объявил он. — Если рассветные пташки не появятся к семи утра — пеняй на себя.

С этими словами он красноречиво провел по стволу лезвием топора, потом опрокинул в себя две рюмки водки, отчего глаза чуть не вылезли из орбит, и отправился спать.

За ночь он дважды просыпался, но так и не услышал ничего, кроме легкого ветерка и шороха листвы за окном. Ни малейших признаков пения.

На рассвете он вскочил, едва сдерживая слезы. Ему приснилось, что птицы вновь прилетели в сад, но было ясно, что это всего лишь сон.

И все же?..

«Чу!» — как могли бы написать в старинной повести. «Внимай!» — как писали в старинных пьесах.

Зажмурившись, он весь обратился в слух…

Дерево почему-то стало пышнее, словно за ночь напиталось неведомым соком. Оно все находилось в движении, но причиной тому было не дуновение ветра, а нечто, скрывающееся среди листьев, которые, подрагивая, сплетали ритмическое кружево.

Сквозь окно долетел отрывистый щебет.

Фентрисс ждал.

Тишина.

Дальше, дальше, беззвучно молил он.

И снова щебет.

Не дыши, приказал он себе. Пусть не подозревают, что я их слушаю.

Молчание.

Четвертый звук, пятая нота, затем шестая и седьмая.

Господи, думал он, неужели это обман? Неужели какие-то пернатые самозванцы отпугнули моих любимых пташек?

Еще пять нот.

Может, убеждал он себя, они просто распеваются?

Еще двенадцать нот: ни различимого ритма, ни определенного тембра; и когда он уже готов был взорваться, подобно обезумевшему дирижеру, и разогнать весь этот сброд…

Произошло вот что.

Нота за нотой, строка за строкой, напевная мелодия сменялась весенним перезвоном. Дерево расцветало от счастливых песен дивного хора, радостных песен о возвращении и гостеприимстве.

Фентрисс, пока не поздно, украдкой потянулся за карандашом и тетрадью; он тут же нырнул под простыню, чтобы не спугнуть чудо царапаньем грифеля по бумаге. Между тем сладостный хор парил, и опускался, и воспарял вновь, а в прозрачном воздухе витали токи, которые струились с ветвей дерева, наполняя душу Фентрисса восторгом и направляя руку.

В это время зазвонил телефон. Фентрисс поспешно схватил трубку и услышал голос Блэка. Тот спрашивал, чем завершилось ожидание. Не говоря ни слова, Фентрисс поднес трубку к окну.

— Сдохнуть можно! — воскликнула трубка голосом Блэка.

— Исцелиться несложно, — прошептал композитор, торопливо записывая «Кантату номер два». С тихим смехом он воздел глаза к небу:

— Умоляю, помедленнее. Не нужно agitato[11] — мне не поспеть. Legato.[12]

И дерево, и те, кого оно приютило, вняли этой мольбе.

Ажитато стихло. Теперь звучало легато.