И слово это было - Россия.. «Спаси меня... Соловецким монастырем» - [12]

В следующем номере «Москвы» Белинский рецензирует «Были и небылицы Казака Луганского». Высказав уже свое отношение к литературной сказке, к попыткам обработки ее, критик не церемонится с оценками: «Сколько шуму произвело появление Казака Луганского! Думали, что это и. невесть что такое, между тем как это ровно ничего; думалц, что это необыкновенный художник, которому суждено создать народную литературу, между тем как это просто балагур, иногда довольно забавный, иногда слишком скучный, нередко уморительно веселый и часто приторно натянутый. Вся его гениальность состоит в том, что он умеет кстати употреблять выражения, взятые из русских сказок; но творчества у него нет и не бывало; ибо уже одна его замашка переделывать на свой лад народные сказки достаточно доказывает, что искусство не его дело… Казак Луганский забавный балагур!..»

Суждения по-юношески резкие, в чем-то противоречивые, но основанные на четкой позиции, которой он не уступит, хотя со временем и смягчит многие оценки таланта и творчества Даля. Правда, и Даль как писатель не будет стоять на месте, он напишет повести и рассказы, которые не только восхитят почитателей его таланта, но и строгого Белинского заставят высказаться в восторженном порыве: «После Гоголя это до сих пор решительно первый талант в русской литературе». Что ж, великий критик и увлекался, и ошибался, и был не чужд крайностей.

А между этими крайними оценками были и более взвешенные мнения. Обозревая текущую журнальную периодику в «Московском наблюдателе» (№ 3, 1839 г.), он сообщает читателю, что прочел «с удовольствием «Два рассказа, или Болгарка и подолян-ка», очень милый, но несколько растянутый рассказ В. Луганского». В следующем номере того же издания, продолжая обзор, Белинский пишет о повести Даля «Бедовик»: «Это, по нашему мнению, лучшее произведение талантливого Казака Луганского. В нем так много человечности, доброты, юмора, знания человеческого и, преимущественно, русского сердца, такая самобытность, оригинальность, игривость, увлекательность, такой сильный интерес, что мы не читали, а пожирали эту чудесную повесть. Характер героя ее — чудо, но не везде, как кажется нам, выдержан; но солдат Власов и его отношения к герою повести — это просто роскошь».

Достаточно высоко оценивая повесть, Белинский все же ограничился эмоциональной аргументацией, тем общим впечатлением, которое у него осталось после ее прочтения. Однако нельзя не заметить, что в этом произведении (как, впрочем, и в других) герой, обдумывая свою жизнь, преследующие его неудачи, выходит на философские обобщения о человеке и мире, о судьбе и ее предопределенности для каждого смертного.

«Судьба, — подумал он, — это одно пустое слово. Что такое судьба? В зверинце этом, на земле, все предварительно устроено и приспособлено для содержания нашего; потом мы пущены туда, и всякий бредет куда глаза глядят, и всякий городит и пригораживает свои избы, палаты, чердаки и землянки, капканы, ловушки, верши и учуги, роет ямки, плетет плетни, где кому и как вздумается. Кто куда забредет, тот туда и попадет. Мир наш — часы, мельница, пожалуй, паровая машина, которая пущена в ход и идет себе своим чередом, своим порядком, не думает, не гадает, не соображает, не относит действий своих к людям и животным, а делает свое, хоть попадайся ей под колесы и полозья, хоть нет; а кто сдуру подскочил под коромысло, того тяп по голове, и дух вон. Коромысло этому не виновато, у него ни ума, ни глаз; оно ходило и ходит взад и вперед, прежде и после, и ему нет нужды ни до живых, ни до убитого…»

Вроде бы все просто — отойди в сторону и не подставляй затылка коромыслу «и все это пойдет тем же чередом и порядочком, да только не по моей голове». Ну а если «и коромысло, и вся махина — невидимка»? Значит ли это, что герою на роду суждено, куда бы он ни кинулся, всегда попадать «на шестерню, на маховое колесо, под рычаг, на запоры и затворы или волчьи ямы»?

Евсей Лиров не знает ответа на этот вопрос. Собственно, а кто знает? Но он, не желая оставлять вопрос открытым, приходит к следующему умозаключению: «Я просто бедовик; толкуй всяк слово это как хочет и может, а я его понимаю. И как не понимать, коли оно изобретено мною и, по-видимому, для меня? Да, этим словом, могу сказать, обогатил я русский язык, истолковав на деле и самое значение его!»

Что верно, то верно. Заглянув в Словарь Даля, обнаружим: БЕДОВИК, БЕДОНОША — кто век ходит по бедам. Евсей Лиров как раз из этих, один из потомков его — Семен Пантелеевич Епикодов, «двадцать два несчастья» — появится в «Вишневом саде» Чехова.

Если в «Бедовике» Даль выписал интересный характер, то в «Вакхе Сидорове Чайкине» он портретирует уже губернское общество, в котором угадываются, впрочем, черты общероссийские. Однако выявление и осмеяние пороков у Даля уравновешивается позитивным началом характера главного героя, человека честного, благородного, не лишенного гражданской жилки, а главное — конструктивных идей. Правда, идеи эти направлены не на переустройство несправедливого мира, а главным образом на противостояние неправде, сохранению собственного достоинства и чести.