И пусть их будет много - [95]

P.S. Передайте графу де Грасьен, что Мы ждем его с не меньшим нетерпением и милостью и рассчитываем разрешить проблему ко всеобщему удовлетворению".

Клементина долго смотрела на размашистую королевскую подпись. Потом молча подала послание мужу.

Тот быстро пробежал глазами письмо.

— И вы молчали о нем? Что ж, граф, вы знаете, что приказ короля для меня закон, необсуждаемый и нерушимый.

Он вернул Клементине письмо и быстро вышел из комнаты.

— И вы молчали о нем! — укоризненно воскликнула Клементина. — Для чего вы разыгрывали эту недостойную дворянина комедию, прекрасно зная, что все заранее решено?

— Мне было нужно, чтобы вы сами приняли решение — вы и ваш муж. Письмо призвано лишь рассеять ваши последние сомнения.

— А что бы вы сделали, если бы я не приняла вашего предложения? Что, если бы я предпочла отправиться в монастырь?

— Я бы счел вас дурочкой, а письмо бы порвал, — отозвался он, улыбаясь.

— Порвали бы письмо короля? Вы шутите?

Улыбка на мгновение сошла с его лица. Он пристально взглянул на Клементину. И та вдруг почувствовала, как неистово заколотилось сердце.

"Поистине, этот человек слишком хорошо умеет влиять на окружающих, — подумала она, стараясь справиться с непонятным беспокойством. — Ах, если бы он не знал своей силы!"

Мориньер прошелся по комнате, выглянул в окно. Увидел, как Филипп размашистым шагом пересек двор в направлении конюшен. Снова возвратился к Клементине.

Она молча наблюдала за его перемещениями, старалась обнаружить хоть самую малую толику ответного волнения. Но ничего, кроме холодной, бесконечной уверенности. Только легкий укор, смягчаемый вернувшейся на лицо улыбкой.

— Графиня, я просил бы вас впредь более серьезно относиться к моим словам, так как недоверие теперь всего лишь оскорбительно, недоверие же через некоторое время станет еще и чрезвычайно опасным.

— Хорошо, — сдавленно произнесла Клементина, злясь на саму себя за свою глупую, необъяснимую реакцию. — Но мы в таком случае не договорили. Вы не объяснили мне мои обязанности. И вы ничего не сказали о судьбе моей дочери. Вы рассказали королю о ней? Вы сказали, кто ее отец?

Жосслен вернулся в удобное кресло. Уселся, снова закинул ногу на ногу.

— Я сказал, что это моя дочь.

Он произнес это беззаботно, с потрясшей Клементину легкостью.

Он смеялся. Он был доволен. Он приглашал ее посмеяться вместе с ним.

Как ей понять его? Клементина продолжала слушать. Путалась в собственных мыслях. Бесполезно пыталась проникнуть за эту завесу довольства и беспечности.

Он улыбался, а ей в каждом слове слышалась бесконечная ирония, ужасная насмешка над всеми ее чувствами. Она смотрела и не сомневалась, что все, что она сейчас видит и слышит — превосходно разыгранный спектакль, в котором нет ни одного лишнего слова или жеста.

— Я рассказал его величеству о своей непреодолимой страсти к вам. Я говорил о том, что ваша девочка — плод нашей любви. И я не могу позволить, чтобы она чувствовала себя обделенной. Я умолял его величество быть милосердным. И он не смог отказать. С присущей ему добротой король захотел стать крестным отцом нашей крошке. Он, правда, решил зарегистрировать ее, не упоминая в документах моего имени, но разве это так важно? Когда имеешь такого крестного, многое становится несущественным, не так ли? И разве не прекрасное будущее открывается перед вашей незаконнорожденной дочерью?

— Отчего же "не упоминая"? Если все так, как вы говорите…

Мориньер улыбнулся — кто бы сомневался, что она спросит об этом:

— Регистрируя вашу дочь "без упоминания имени отца", его величество создает прецедент, который позволит ему в дальнейшем, без всяких трудностей, обеспечить будущее своему собственному сыну — маленькому Луи де Бурбону, которого родила ему Лавальер почти два года назад. Какая, право, недоверчивая у вас натура… К чему вам эти подробности, дорогая?

Клементине казалось, что у нее остановилось сердце. Все, что сказал сейчас Мориньер, было настолько же непристойным, насколько соблазнительным. Она негодовала и радовалась, пугалась и готова была облегченно вздохнуть. Мысль, что она может дать своей несчастной девочке будущее, восхищала ее, тогда как ощущение, что ее покупают, — нет, уже купили, — приводила ее в неистовство.

Мориньер со своей стороны нисколько не сомневался, что предложение уже давно принято. Но он понимал и другое: чтобы презреть собственное воспитание, перешагнуть через общепринятые нормы нравственности, нужно нечто большее. Нужно ощущение неизбежности. И он продолжил.

— Насколько я помню, у вас есть еще один ребенок, — проговорил медленно.

С удовольствием отметил в глазах Клементины непонимание и растерянность. Продолжил:

— Полагаю, в пользу принятия вами моего предложения говорит еще и то, что вам должна быть небезразлична и ее судьба.

— Не вижу связи.

— Напрасно, мадам. Вы должны понимать, что скандал скандалу — рознь. Ваше положение при дворе, — а значит и вашей старшей дочери, — всецело зависит от того, как вы распорядитесь сложившейся ситуацией. Согласись вы на предложение Филиппа, вы окажетесь в глазах света падшей женщиной…

Она вспыхнула, сузив блеснувшие недобрым огнем глаза.