И проснуться не затемно, а на рассвете - [81]

– Могу, конечно, это совсем не трудно.

И мы отправились в год 1979.

Ее дядя владел небольшим продуктовым магазином неподалеку от дома ее родителей. Днем мама отправляла ее туда за покупками. Однажды по дороге домой к ней подошел Грант Артур и предложил донести сумки до дома. На нем были джинсы-клеш и рубашка из тех, какие носил только Джон Траволта. Он спросил ее, еврейка ли она, и она кивнула. Затем он спросил, как ей живется, в какую церковь она ходит и не жалко ли ей, что нельзя праздновать Рождество. Мирав ответила, что ее отец – раввин местной синагоги, а из-за Рождества она расстраивалась только в детстве. Еще он спросил, действительно ли еврейская пища так отличается от христианской. И что вообще едят евреи?

– Сначала я подумала, что он надо мной издевается, – сказала Мирав мне, Стюарту и Венди. – Но нет, этот юноша действительно ничего не знал. Он был такой невинный, такой открытый, ему все было любопытно.

В следующий раз он встретил ее у входа в дядин магазин, когда она выходила с покупками. Мирав заподозрила, что он за ней следит, но не поняла, как и откуда. Грант Артур сказал, что нашел раввина – рабби Юклуса из синагоги Анше-Эмес, – который согласился помочь ему обратиться в иудаизм. Рабби Юклус научит его всему, что нужно знать. Сейчас он уже знает про шаббат. Этим иудаизм сильно отличается от христианства. Христиане всегда молятся в воскресенье и не устраивают пиршеств накануне, если не считать праздников и благотворительных вечеров по сбору средств. Рабби Юклус пообещал как-нибудь пригласить его на шаббат. Знает ли она наизусть все слова, которые надо произносить при зажигании свечей? И все остальные молитвы и песни? Он сказал, что ему очень нравятся еврейские «ритуалы, молитвы и прочие штуки». Ему не терпится прийти домой к раввину и увидеть все своими глазами. Мирав нравилось слушать Гранта Артура, он оживил ее повседневность, и она впервые почувствовала себя особенной. Ей было всего семнадцать.

– Мне так и не пришло в голову спросить, что для него важнее, – сказала она, обращаясь непосредственно ко мне, – иудаизм или я. Да и важно ли, кто его вдохновил – я или нет? Даже не вдохновила – свела с ума! – Она громко и импульсивно рассмеялась. Затем повернулась к Стюарту: – Разве не это мы делаем, когда влюбляемся, – сводим друг друга с ума? – Он ответил ей теплой понимающей улыбкой (никогда не видел, чтобы он так улыбался), как бы говоря, что на своей шкуре испытал это сумасшествие. – Но нет, я никогда не считала, что иудаизм был для него просто удобным способом добиться желаемого. Или что я была таким удобным способом. Думаю, я ему понравилась, но и в нашем квартале он оказался не случайно. Он хотел стать евреем.

– Я все это уже знаю, – вставил я. – Он мне сам рассказывал.

Мирав перевела взгляд с меня на Стюарта.

– Мне продолжать?

– Прошу вас, – сказал он.

Однажды, возвращаясь вместе из магазина, они решили сделать крюк, чтобы подольше поговорить. Грант Артур признался, что не представляет, как можно быть евреем – столько всего нужно знать. Нужно знать Библию. Нужно знать Талмуд. Нужно знать правила – множество правил. Нужно знать историю. Нужно знать, как молиться. И если хочешь делать все по-настоящему, нужно знать иврит. Раньше он думал, что иврит – это такой древний язык, на котором была написана Библия, но рабби рассказал ему, что иврит – это язык Израиля, язык евреев. А ведь еще есть идиш. Знает ли Мирав идиш? В чем разница между ивритом и идишем? «Это совершенно разные языки», – ответила она. «Так ты понимаешь, о чем я говорю? Надо знать два языка, изучать Ветхий Завет, помнить про все праздники, как они начинаются, почему они имеют такое значение – это слишком много!» «Идиш знать необязательно», – сказала Мирав. «Ничего, я все равно выучу, – ответил он и показал на бунгало неподалеку. – А здесь я живу».

Дом стоял на небольшом травянистом холмике. Под окнами цвели азалии, от ворот ко входу вела дорожка, мощенная плитняком. Это был дом взрослого человека.

– С родителями? – спросила она.

– Нет.

– С кем-то еще?

– Нет. Один.

– Сколько тебе лет? – спросила Мирав.

– Девятнадцать.

Лишь спустя три месяца Мирав набралась храбрости, чтобы подойти к этим воротам и позвонить. К тому времени у входа уже висела мезуза. А пока они почти каждый день возвращались вместе из магазина, выбирая самые длинные пути, и дома мать всякий раз бросала на нее вопросительные взгляды. Мирав ничего не говорила. Она понимала, что родители никогда не примут в семью такого юношу. Ее отец мог одобрить только жениха, родившегося к югу от Уэст-Холливуда, или к северу от Уилшира, или в кибуце на Кинерете. Своим кузинам Мирав все рассказала; их соучастие и вранье помогло Мирав и Гранту скрывать свои отношения от родственников куда дольше, чем можно было вообразить.

– У нас было очень дружное сообщество, – сказала Мирав. – Можно сказать, закрытое. Или даже ограниченное. Все знали друг про друга всё. И подумать только! – Она опять рассмеялась. – Я в него вернулась! – Снова смех. – Но тогда все было иначе. Времена сейчас другие. Тогда еще было живо поколение евреев, родившихся в штетлах. Они не связывались с джонами траволтами. Их менталитет – принцип «гой всегда остается гоем» – сейчас утрачен, даже здесь, в Краун-хайтс. Они и новообращенных-то не очень жаловали.