И пришло разрушение… - [19]

— Он так надрезал три моих лучших пальмы, что те засохли, — сказал его отец Укегбу.

— Но ведь это было пять лет тому назад, — возразил Ибе, начиная разливать вино. — Тогда я еще не умел надрезать деревья.

Он наполнил первый рог и подал своему отцу. Потом налил остальным. Оконкво открыл свой мешок из козьей шкуры, достал оттуда большой рог и, дунув внутрь, на случай, если туда попала пыль, подставил его Ибе.

За вином мужчины говорили о чем угодно, только не о том, ради чего они собрались. Лишь когда весь кувшин был опорожнен, отец жениха откашлялся и объявил о цели их прихода.

Тогда Обиерика вручил ему маленькую связку коротких палочек. Укегбу пересчитал их.

— Их тридцать штук? — спросил он.

Обиерика кивнул.

— Что ж, начнем с этого, — сказал Укегбу. А затем обратился к брату и сыну: — Давайте выйдем и тихонько все обсудим. — Все трое поднялись и вышли. Когда они вернулись, Укегбу отдал связку Обиерике. Тот пересчитал палочки. Вместо тридцати их было только пятнадцать. Он передал их старшему из своих братьев, Мачи, который тоже пересчитал их и сказал:

— Мы не думали спускать ниже тридцати. Но ведь собака сказала: «Если я уступлю тебе, а ты уступишь мне — это будет игра». Сватовство должно быть игрой, а не ссорой. Итак, мы набавим. — Он приложил к пятнадцати палочкам еще десять и передал связку Укегбу.

Мало-помалу выкуп за Акуэке был установлен в двадцать мешков каури. Уже смеркалось, когда обе стороны пришли наконец к согласию.

— Пойди скажи матери Акуэке, что мы кончили, — сказал Обиерика своему сыну Мадуке.

И сразу же в оби вошли женщины, они несли большую миску фуфу. За ними следом вторая жена Обиерики внесла горшок с похлебкой, а Мадука принес кувшин с пальмовым вином.

Мужчины ели, пили пальмовое вино и рассуждали об обычаях, принятых в соседних деревнях.

— Не далее как сегодня утром, — сказал Обиерика, — мы с Оконкво толковали Об Абаме и Апинте — у них мужчины, носящие титул, сами лазят на деревья и готовят фуфу для своих жен.

— У них там все вверх ногами. О размере выкупа за невесту они договариваются не при помощи палочек, а спорят и торгуются, словно покупают на базаре козу или корову.

— Это очень плохо, — сказал старший из братьев Обиерики. — Но то, что хорошо в одном месте, то всегда плохо в другом. В Умунсо, например, вообще не торгуются, даже на палочках. Там жених таскает мешки с каури до тех пор, пока родные невесты его не остановят. Это плохой обычай, потому что дело у них всегда кончается ссорой.

— Мир велик, — сказал Оконкво. — Я слыхал даже, что в некоторых племенах дети принадлежат не отцу, а матери и ее семье.

— Этого не может быть, — сказал Мачи, — Ты еще скажешь, что женщина лежит на мужчине, когда они делают детей.

— Это все равно что сказки про белых людей, — будто бы они такие же белые, как этот мел, — сказал Обиерика, показывая на кусок мела, который каждый мужчина держал у себя в оби и которым его гости провели на полу черточки, прежде чем приняться за орехи кола, — И еще говорят, что у этих белых людей на ногах нет пальцев.

— А ты что же никогда их не видел? — сказал Мачи.

— А ты разве видел? — спросил Обиерика.

— А то как же, один из них часто здесь проходит, — ответил Мачи, — его зовут Амади.

Те, кто знал Амади, покатились от хохота. Это был прокаженный, а прокаженных было принято тактично называть «белокожими».

Глава девятая

Впервые за три ночи Оконкво уснул. Среди ночи он вдруг проснулся, и мысли его вернулись к трем прошедшим дням, не вызывая, однако, в нем прежней тревоги. Теперь он даже удивлялся, что же, собственно, его беспокоило? Наверно, вот так же человек удивляется при ярком дневном свете, почему он так испугался привидевшегося ночью сна. Он потянулся и почесал бедро в том месте, куда во время сна его ужалил москит. Другой москит жужжал у правого уха. Он хлопнул по уху в надежде убить москита. И почему они всегда жалят именно в уши? Когда он был маленьким, мать рассказывала ему об этом сказку. Но сказка была такой же глупой, как все женские сказки. В ней говорилось, как Москит предложил Уху выйти за него замуж, а Ухо в ответ покатилось со смеху: «Сколько ж ты думаешь еще прожить? — спросило оно, — Ведь ты и так на скелет похож». Москит улетел обиженный и потом каждый раз, встречаясь с Ухом, говорил: «Ну, вот видишь, я еще жив».

Оконкво повернулся на бок и снова заснул. Утром его разбудил стук в дверь.

— Кто там? — недовольно спросил он. Он знал, что это могла быть только Эквефи. Из трех его жен лишь Эквефи осмелилась бы постучать к нему в дверь.

— Эзинма умирает, — послышался ее голос, и в этих словах была заключена вся трагедия, все несчастье ее жизни.

Оконкво вскочил с постели, отодвинул засов и ринулся в хижину Эквефи.

Эзинма, дрожа всем телом, лежала на циновке, а рядом ярко полыхал огонь, который ее мать поддерживала всю ночь.

— Это иба, — сказал Оконкво.

Не медля ни минуты он схватил мачете и отправился в лес, чтобы собрать листья, травы и кору деревьев, нужные для приготовления лекарства от иба.

Эквефи стояла на коленях возле больной девочки и то и дело щупала ее влажный пылающий лоб.

Эзинма была единственным ребенком Эквефи и самым дорогим для нее существом на свете. Очень часто именно Эзинма решала, что ее мать должна приготовить на обед. Эквефи давала ей даже такое лакомство, как яйца, которые дети обычно получали редко, — считалось, что яйца пробуждают склонность к воровству. Как-то раз, когда Эзинма ела яйцо, в хижину неожиданно вошел Оконкво. Он был очень возмущен и поклялся отколотить Эквефи, если она еще раз посмеет дать девочке яйцо. Однако отказать в чем-то Эзинме было просто невозможно. После отцовского запрета она еще больше пристрастилась к яйцам, ей особенно нравилось то, что она ест их тайком. Мать всегда уводила ее при этом в заднюю комнату и закрывала дверь.